— Разделись вы тоже для этого?
— Там ходил кто-то. — От пережитого потрясения губы не слушались. Мышцы забыли, как складываться для того, чтобы получались слова. Эле захотелось размять их руками, помочь самой себе.
— Начинается, — простонал Миша. — Кто еще у вас там ходил?
— Не знаю, — равнодушно пожал плечами Овсянкин. — Шаги какие-то были.
Все внезапно стало глупо и ненужно. Эля отлепилась взглядом от двери, вздохнула.
— Креститься надо, когда кажется, — буркнул Миша, уходя в каптерку.
Они с Овсянкиным остались одни. Всхрапывали потревоженные ночным визитом лошади, под их копытами шуршали опилки.
— Извини, — пробормотал Овсянкин. Он еще что-то хотел сказать, вдохнул для этого, но промолчал. Стоял, покачиваясь, на границе зерновой дорожки. — Я сам не понял, как это получилось.
— Сегодня никакие призраки уже не появятся, — сказала Эля. — Я домой пойду.
— Топайте сюда, охотники за привидениями! — позвал из каптерки Миша.
Но Овсянкин стоял и стоял. В его лице, в каждом его мелком движении собирались слова, которые он никак не мог произнести.
— Дурак, — прошептала Эля.
Она побежала в каптерку, и все то, что они должны были друг другу сказать, рассыпалось, раскололось о бетон пола, утянуло в щели под дверями денников. На пороге каптерки она оглянулась. Альки не было. Он ушел, неслышно прикрыв за собой дверь конюшни. На овсяной дорожке остался его одинокий след.
Миша смотрел на нее выжидающе. Наверное, он хотел, чтобы она что-то рассказала. Но говорить было нечего. Не Кутузова же обсуждать.
Так они и сидели молча. В кружках стыл чай.
— Ну что? Идти жаловаться твоим родителям? — все-таки заговорил тренер. — Вроде и возраст не тот, шестнадцать. Сама все соображаешь.
Белесый парок завивался спиралями, тонкими струйками уходил в воздух.
— Куда твой кавалер-то делся?
— Он мне не кавалер.
Слова выходили чужими. Злыми и хриплыми. Миша вздохнул, придвинул к себе кружку, обхватил двумя ладонями, словно согреться хотел.
— Странная ты. Все девчонки как девчонки, а ты…
— А что я? — Эля потихоньку отмерзала, приходила в себя.
— Ничего.
Миша отставил чашку, глянул на часы. Черные усики возмущенно вздернулись вверх — без десяти два. Час волка. Время нечистой силы.
— Нет, все не так! — не выдержал Миша. — Не так все должно происходить. Знакомство, ухаживание, нормальное времяпрепровождение. Этому же учить не надо. Это само приходит, как умение ходить. Ты ведь уже большая, и должна не драться, не отталкивать парней, а влюбляться! А тебя как будто бы взаперти держали шестнадцать лет, мир не показывали. Людей любить надо, понимаешь! Не одних лошадей.
— А что, лошадей уже нельзя?
Эля опешила уже от самой темы разговора. Да и кто такой был Миша, чтобы ей об этом говорить?
— Это все в душе должно быть, — с жаром продолжал тренер, пропустив ее уточнения мимо ушей. — Ну, не знаю. Родительский пример, в конце концов. Они же любят друг друга, тебя, папа за мамой ухаживает, за тобой. Ты же не Тарзан, тебя не обезьяны в джунглях подобрали!
Миша говорил, а Эле вспомнился папа и телевизор, презрение в лице мамы, злая усмешка Дроновой. Поучишься здесь любви, как же! В таких условиях только ненависть вылупляется. Вот она и научилась мстить.
Засопела, отвернулась. Ей сейчас проповеди не хватает. Тоже нашелся святоша! Что он сам-то по ночам на конюшне делает? Лошадям в любви объясняется? Или что другое?
— Впрочем, не мое это дело, — пробормотал Миша и стал искать по карманам сигареты. — Овсянкина жалко. Он уже какой год с тебя глаз не сводит. А ты как стена: не чувствуешь, не видишь.
— Я не обязана ничего видеть!
Надоело. Что это ее все учить сегодня взялись!
— Не обязана, — легко согласился Миша. — Глупости я говорю. Тебе домой пора. Поздно уже. Родители-то тебя не потеряли?
— Меня нигде не потеряли! — крикнула Эля.
Она вдруг почувствовала, что устала. Все от нее что-то хотят, а она никому ничего не может дать. Люди вокруг живут по своим правилам, Эле они непонятны, а главное — неприятны. Друзья, знакомые, родственники плыли по течению реки, а ее засосало водоворотом, и теперь кружит на одном месте, и она сама не в силах выбраться из него. Хоть бы кто руку подал, помог на берег выбраться. Потонет ведь.
А потом Эля заметила, что уже какое-то время слышит странные звуки. По коридору шла лошадь, с оттягом подтаскивая заднюю ногу.
— Это что такое? — медленно, еще не веря себе, произнес Миша и стал выбираться из-за стола.
— Кутузов, — прошептала Эля. — Кутузов! — заорала она, выскакивая в коридор.
Никого не было. Поскрипывала приоткрытая створка ворот. На неровной змейке зерна отпечатался четкий след копыта.
— Твою мать, — прошептал тренер, присаживаясь на корточки около разворошенной дорожки. А потом, что-то разглядев, по-гусиному, зашагал к ближайшему деннику.
— Кутузов! — Эля выбежала на улицу, провалилась в обступившую ее темноту.
— Тьфу ты! — выругался вышедший следом Миша. — С вами совсем заикой сделаешься.
Миша потряс перед собой подковой, словно хотел ею по лбу себе постучать, а лучше, наверное, по Эллиному.
— Эх вы! — Подкова полетела в темноту. — Напридумывали себе сказок! Ненормальные.
Эля, как зачарованная, проследила за полетом железного полумесяца, прислушалась к шуршанию потревоженной травы. Откатившись, подкова царапнула по асфальту, раздраженно зазвенела. Когда Эля подняла ее, подкова была еще теплая после рук, так сильно державших ее, чтобы след на овсе получился четче. В дырочке для гвоздя застряло зернышко. Эля выковыряла его, подбросила на ладони.
Овсянкин. Устроил-таки ей призрака.
— Ладно, пойдем, — устало позвал Миша. — Позвоним твоим, чтобы не волновались.
— Никто обо мне не будет волноваться!
— Так, хорошо. А дальше что?
Миша стоял, уперев руки в бока, чуть ссутулившись. Надоели они ему, ох, как надоели.
— Ничего! Домой пойду.
— Автопарк давно закрыт. Автобусы все уже спят.
— Я пешком ходить умею.
— Ночью, через лес. Кто ж тебя отпустит! — Он пошел к открытой двери каптерки. — Кто дома? Мать? Отец? Вызовут такси и заберут тебя.
— Не надо, чтобы за мной приезжали! — упрямилась Эля.
— А что надо? Чтобы тебя изнасиловали в лесу?
— Я могу и здесь до утра подождать!
— Вот счастье-то! Чтобы меня потом в совращении несовершеннолетних обвиняли!
— Мне уже есть шестнадцать!
— От этого не легче! Звони родителям. Пускай они сами это решат!
— Никто за мной не приедет!
— Тогда я сам вызову тебе такси. И даже заплачу за него.
— Чем я тебе так мешаю?
— Здесь не детский сад. Вызванивай Овсянкина. Пришли вместе, уходите вместе. А там уже делайте, что хотите!
— Не хочу я с ним никуда идти! Не нужен он мне!
— А кто тебе нужен?
— Никто не нужен!
— Ну вот и договорились! Ей уже никто не нужен, кроме покойников.
— При чем здесь покойники? — смутилась Эля, почему-то ярко представив кладбище и вылезающих из могил мертвяков.
— А какого ты сюда примчалась? Если не из-за Альки!
— Нужен кому этот Алька! — заорала Эля. Ну сколько можно ее этим Овсянкиным попрекать. — Я хожу из-за лошадей!
— Какая же ты глупая… — утомленно прикрыл глаза Мишка. — Тебя как будто заморозили во младенчестве. Ничего такого не было? В холодильнике не забывали? В морозильник вместо куренка не засовывали?
Эля молчала. Миша тоже когда-нибудь поплатится за эти слова. Они все, все будут наказаны!
Эля отвернулась.
— Я пойду!
— Ты точно — сумасшедшая!
— В маму. Так папа все время говорит.
Ночь была не так темна, как мрак на чердаке. Вздыхали деревья, прощаясь с летом и листвой. Скрипели старые ивы. Она шла пешком. Никто ей не встретился.
— Ой, чего, правда, что ли? — названивала с утра Анечка.
— Где правда?
С недосыпа болела голова. Вчерашний день вспоминался с трудом.
