Подумал о Дуняше – и больше уже ни о чем не смог думать.

Когда он ее впервые увидел? Да в первом классе и увидел. Она была с двумя огромными белыми бантами, розовым ранцем на спине и с большими гладиолусами в руках, едва ли не больше ее самой. Рядом стояла ее мама, Пиф почему-то запомнил, что принял ее за девочкину бабушку. Теперь знает почему – жизнь у Валентины Викторовны получилась не самая легкая. Прямо скажем, напугала ее жизнь, до сих пор испуганная живет. И те гладиолусы наверняка ей было непросто купить первого сентября, когда бессовестные торговцы безбожно вздувают цены. Но ей так хотелось, чтоб все было как у людей. Это и сейчас ее главное движущее чувство. Видимо, так она представляет себе счастье.

Почему маленький Дима запомнил то утро – тоже понятно. Ведь девочка с белыми бантами – у нее еще и колготки были ярко-белыми – поразила будущего Пифа в самое сердце. Вся она была такая ладненькая, крепко сбитая, со светлыми волосами. И такая веселая!

Дима жил с бабушкой, которую очень любил, но особого веселья дома не было. Девчонка же прямо искрилась удовольствием от самого факта своего существования. Пиф и сейчас не понимает, как у такой мамы выросла такая дочурка.

Додумал Пиф свою мысль – и осекся: сейчас-то Дуняшу уже никак нельзя назвать хохотушкой, безоговорочно влюбленной в жизнь. Дорого заплатила та веселая девчонка за желание жить как все.

Впрочем, Пиф не склонен осуждать людей за их естественные поступки. Тем более – Дуняшу. Он будет за нее до конца и при любом раскладе. Лишь бы она согласилась принять все его жертвы…

…Снизу позвонили – пришло такси в аэропорт. Портье поднялся за чемоданами, а Пиф взялся за коляску.

Он уже привык, что здесь, в отличие от Москвы, у него, как у обслуживающего персонала, физических проблем было намного меньше. То же такси наверняка оборудовано подъемником. И с самолета больного спускали на специальном лифте, в то время как в Домодедово они вдвоем с парнем из аэропортовской обслуги тащили коляску с Александром Федоровичем по скользким ступеням обычного трапа.

Парень объяснил, что лифт вообще-то есть, только сломан. А почему с починкой не торопятся – тоже понятно. Зачем торопиться, если есть кому таскать коляски с больными?

До аэропорта доехали быстро, по отличному шоссе, вдоль скоростной монорельсовой дороги. За все недолгое пребывание в тайской столице они так и не увидели следов бушевавших здесь общественных страстей. На Востоке – как в муравейнике: развороши его – через короткое время все будет так же зализано и причесано, как и раньше.

В самолет, как и ожидал Пиф, их провели первыми и Богданова подняли на борт подъемником. Лайнер был довольно вместительный, но не такой большой, как тот, на котором они прилетели из Москвы, – кресла стояли в шесть, а не в девять рядов.

И еще одно отличие. Самолет был заполнен плотно, однако, похоже, на этом рейсе, кроме них, не было не только русских, но даже вообще европейцев. А что удивляться: внутренний, азиатский рейс. Бангкок – Манила. Две с лишним тысячи километров, в основном над морем. Азия – она большая.

После взлета Александр Федорович сразу задремал. Ольга некоторое время смотрела в окно, потом тоже закрыла глаза.

Пиф собирался последовать их примеру, как вдруг проснувшийся Богданов задал ему неожиданный вопрос:

– Ты – такой толковый парень, а сиделкой работаешь. Так плохо с деньгами?

– А разве я плохая сиделка? – не нашел что ответить растерявшийся Пиф.

– Ты отличная сиделка, – согласился-поблагодарил Богданов. – Просто масштаб не твой.

– Что вы имеете в виду? – спросил Дима, хотя уже и так понимал, что тот имеет в виду.

– Ну, ты же врач.

– Диплом пока не получил, – уточнил сторонник правды Пиф. – Только летом.

– Неважно, – отмахнулся Александр Федорович. – Готов поспорить, у тебя все пятерки в нем будут.

– Одна четверка, – все же вставил свое слово правдолюбец.

– И, скорее всего, ты в каком-нибудь студенческом научном обществе крутишься. Так, нет?

– Так, – вынужден был уже без добавок согласиться Пиф. – Я работаю с Леонидом Михайловичем Балтером.

– А кто такой Балтер?

– Ну, в российской хирургии это как… Скрябин в музыке.

– Странное сравнение, – улыбнулся Богданов. – Почему музыка? Почему не Менделеев в химии?

– Попробую объяснить, – задумался Пиф. – Менделеев – системный ученый. Он и таблицу придумал именно как систему, объединяющую ранее имевшиеся знания и дающую возможность без эксперимента получать новые.

– А твой Балтер что, отвергает системные знания?

– Нет, конечно. – Дима чуть задумался, но его непросто было запутать, тем более что размышления на эту тему были не сиюминутные, самолетные, а долгие домашние. – Просто он – поэт от хирургии. Есть хирурги, идущие от ума, а есть – от вдохновения. Хотя ум, конечно, тоже присутствует, – добавил Пиф, вспомнив прищур мудрых и жестких балтеровских глаз.

– А что дает вдохновение в хирургии? – не понял Александр Федорович.

– Многое. Например, сложные комбинированные операции, которые задумываются и производятся прямо на месте. Понимаете, даже лучшая диагностика не покажет всего того, что хирург видит на открытом операционном поле. Вы в курсе, что большинство серьезных хирургов – узкие специалисты? На Западе даже сертификаты особые на каждый вид вмешательств, и комбинированные вмешательства могут производить два, иногда – три хирурга, сменяя друг друга в одной операционной. Балтер, кстати, докторскую защитил не одну, а две. И является действительным членом аж четырех разных профессиональных ассоциаций.

– Зачем?

– Я думаю, из спортивного интереса – раз. Из скрябинского отношения к музыке – два. И из чисто прагматических соображений – три. Он – великий импровизатор и у операционного стола может себе позволить, в том числе по бюрократическим показателям, почти любое вмешательство. Если, конечно, считает его жизненно необходимым для пациента.

– Так, может, он все-таки Луи Армстронг от хирургии? – улыбнулся Богданов. – Или Элла Фитцджеральд?

– Нет, – отрицательно замотал головой Пиф. – У джазменов часто и консерваторского образования нет. А у Балтера, кроме медицинского, еще физтех.

– Ладно, понял, – не стал больше спорить собеседник. – Так ты что, тоже поэт скальпеля?

– Чего нет, того нет, – улыбнулся Пиф.

– А за что тебя тогда Балтер любит? Ведь, я так понимаю, он кого попало к себе не возьмет?

– Это точно, – с затаенной гордостью согласился будущий обладатель медицинского диплома. – Если б он объявил открытый конкурс – человек сто на место бы получилось, я думаю.

– И как же ты прошел конкурс? – Богданов был настойчивым человеком.

– Может, именно потому, что не фанатею от скальпеля. – Пиф замолчал. Вообще-то он не собирался в своих откровениях заходить так далеко, но, наткнувшись на вопрошающий взгляд пациента, все же закончил мысль: – Мне не нравится оперировать. Мне нравится выхаживать.

И, предупреждая недопонимание собеседника, вынужден был описать проблему шире.

– Понимаете, хирургическое вмешательство, даже блестящее, – лишь полдела. После него больному еще надо выжить.

Сказал – и виновато замолк.

Может, и не следовало втягивать Богданова в подобные обсуждения с учетом его личного положения. Но Александр Федорович одобрительно улыбнулся и попросил продолжить.

– Мне интересно, – сказал он.

Пришлось продолжать.

– У нас в России много блестящих хирургов. С руками, с головой – все в порядке. А потом уникально прооперированного больного везут в палату, где на него могут часами не обращать внимания. А это ж не просто – перележать сутки-двое, в этот момент пациент ввергнут в сложнейшие биохимические, да и психические, процессы, которые и определят, жить ему после операции или нет. Вот в этих процессах я и хочу участвовать. И как ученый, и как врач, и как человек.

– Теперь понял, – удовлетворенно сказал Богданов. – Примерно так я о тебе и думал. Приятно, что не ошибся.