Поскольку мой отец женился на племяннице своей мачехи (второй, английской жене своего отца-американца) и продолжал называть ее «мамой», в то время как его жена называла ее «тетушкой», кончилось тем, что она получила официальное прозвище тетушки-бабушки, которое я, конечно, сократила до просто «бабушки». Дедушка проводил последние годы своей жизни в постоянных разъездах между Нью-Йорком и Манчестером, где размещалось дочернее предприятие его фирмы. Дедушка воплощал собой «американскую мечту». Паренек из бедной массачусетской семьи, он поехал в Нью-Йорк и начал с того, что кое-как перебивался в одной из фирм, а кончил тем, что стал одним из основных ее совладельцев. В нашей семье осуществился знаменитый путь «от мальчика на побегушках до президента через три поколения». Дедушка сколотил приличное состояние. Отец, главным образом из-за доверчивости к партнерам, существенно уменьшил его, брат же молниеносно спустил оставшееся.
Незадолго до смерти дедушка купил большой дом в Чешире. Он был в ту пору уже больным человеком, и его вторая жена осталась вдовой в сравнительно молодом возрасте. Она пожила немного в Чешире, а потом купила дом в Илинге, стоявший, как она частенько говаривала, чуть ли не посреди чистого поля. Однако к тому времени, как я приехала к ней в гости, в это трудно было поверить. Во всех направлениях чинно выстроились ряды опрятных солидных домов.
Неотразимую привлекательность таили в себе для меня дом и сад тетушки-бабушки. Детскую же я разделила на несколько «территорий». Первая состояла из большой оконной ниши и постеленного перед ней на полу веселого полосатого коврика. Эту часть я окрестила Комнатой Мюриэл, вероятно, под влиянием пленившего меня слова «эркер». Другая часть, сплошь покрытая брюссельским ковром, называлась Столовой. Разные кусочки ковра и линолеума я тоже считала отдельными комнатами. С озабоченным и важным видом я переходила из одной «комнаты» в другую, перешептываясь сама с собой. По обыкновению невозмутимая няня тихонько вязала в уголке.
Колдовским очарованием манила меня и кровать тетушки-бабушки: огромное ложе красного дерева с балдахином, из-под которого свешивались алые тканые занавеси. На кровати лежала перина, и ранним утром, прежде чем одеться, я зарывалась в нее. тетушка-бабушка просыпалась около шести утра и всегда была рада мне. Внизу находился большой салон, набитый мебелью маркетри[12] и дрезденским фарфором, постоянно погруженный в полумрак из-за примыкавшей к нему оранжереи. Салоном пользовались только во время приемов. По соседству, в маленькой гостиной, неизменно сидела, уютно устроившись в уголке, домашняя портниха. Как я теперь понимаю, домашняя портниха была неотъемлемой принадлежностью семейного обихода. Все домашние портнихи походили друг на друга и были отмечены печатью определенной изысканности, так как всегда являлись жертвами неких трагических обстоятельств. Обыкновенно хозяйка дома и вся семья обращались с ними с подчеркнутым уважением, чего никак нельзя сказать о слугах, которым вменялось в обязанность подавать им в положенные часы поднос с едой. Насколько я помню, ни одна из них так и не дошила и не дочинила ни одного платья, над которым трудилась, – все они трещали по всем швам, так как были слишком узки или висели, как на вешалке. Ответ на жалобы всегда был одним и тем же: «О да, но ведь мисс Джеймс такая несчастная!»
Итак, в маленькой гостиной, окруженная со всех сторон выкройками, сидела за швейной машинкой мисс Джеймс.
Тетушка-бабушка проводила жизнь в своей обставленной солидной мебелью красного дерева столовой, посреди которой стоял окруженный стульями стол. На окнах висели тяжелые шторы с бахромой. Она или сидела за столом в громадном кожаном кресле и писала письма, или просто наслаждалась покоем в большом бархатном кресле перед камином. Столы, диван и стулья были сплошь завалены книгами, нужными и ненужными, выскользнувшими из неплотно перевязанных пачек. Тетушка-бабушка постоянно покупала книги – для себя и чтобы дарить; в конце концов их накапливалось столько, что она забывала, кому собиралась послать их, или, например, оказывалось, что «милый крошка Беннет» незаметно для нее достиг восемнадцати лет и ему больше не подходят такие книги, как «Мальчишки из Сент-Галдреда» или «Приключения тигра Тимоти».
Добрый друг моих детских игр, тетушка-бабушка откладывала в сторону длинное письмо, которое писала с тяжелыми вздохами, густо зачеркивая строчки, «чтобы сберечь почтовую бумагу», и с удовольствием погружалась в сладостное времяпрепровождение с «цыпленком от мистера Уайтли». Сначала она выбирала цыпленка; она звонила торговцу, чтобы проверить, действительно ли цыпленок молодой и нежный. Меня приносили домой, со связанными крылышками и лапками, нанизывали на вертел, чтобы цыпленок зажаривался, медленно вращаясь, ставили блюдо на стол, и вот уже тетушка-бабушка начинала точить большой нож, готовясь разделать птицу, когда вдруг цыпленок оживал и кричал: «Это же я!» – кульминация всего действия. Эта игра могла повторяться до бесконечности.
Одним из важных утренних событий был поход тетушки-бабушки в «домашний магазин», расположенный рядом с садовой калиткой. Я немедленно возникала перед ней, и она восклицала:
– Что здесь надо этой малышке? – Полная надежд малышка ждала и таращила глаза на полки, битком набитые разными припасами.
Ряды банок с вареньем и компотами; коробки с финиками, сухими фруктами, инжир, чернослив, маринованные вишни, пакеты с изюмом и, конечно, глыбы масла, мешки сахара, чай, мука. Вся съедобная часть домашнего обзаведения находилась здесь и торжественно изымалась соответственно нуждам каждого дня. При этом тщательно учитывалось соотношение с взятым накануне. Стол тетушки-бабушки всегда отличался щедростью и был общим для всех обитателей дома, но она терпеть не могла «расточительства». Все нужное должно было всегда наличествовать в хозяйстве, а вчерашнему не следовало пропадать. Тетушка-бабушка давала мне пригоршню чернослива, и я радостно бежала в сад.
Как странно: когда вспоминаешь прошлое, в иных местах погода стоит будто всегда одинаковая. В моей детской в Торки постоянно осенний или зимний полдень. В камине горит огонь, на решетке сушится одежда, а снаружи падают листья и, что особенно волнует, иногда даже идет снег. В саду в Илинге всегда жаркое лето. На меня до сих пор веет горячим воздухом и ароматом роз, когда я вхожу в бабушкин сад. Маленький квадрат газона, окаймленный розовыми кустами, не казался мне маленьким. Это снова был целый мир. Самое главное – розы; каждый день увядшие отстригали, а цветущие срезали, уносили в дом и расставляли по маленьким вазам. Тетушка-бабушка невероятно гордилась своими розами, приписывая их величину и красоту «удобрениям из спальни». «С жидким навозом ничто не может сравниться! Ни у кого нет таких роз, как у меня».
По воскресеньям к завтраку обыкновенно приезжали два моих дяди и другая бабушка. Мы проводили самый настоящий «викторианский день». Бабушка Бомер, известная как бабушка Б., мать моей матери, приезжала к одиннадцати часам, изрядно запыхавшись, поскольку была очень толстая, еще толще, чем тетушка-бабушка. Сменив по пути несколько поездов и омнибусов, первое, что она делала по приезде, – немедленно избавлялась от своих зашнурованных ботинок. При этом она не могла обойтись без помощи своей горничной Гарриэт. Гарриэт становилась на колени, чтобы стянуть ботинки и заменить их на мягкие, удобные комнатные туфли. После этого с глубоким вздохом облегчения бабушка Б. устраивалась за столом, и две сестры начинали обсуждать свои утренние дела. Следовали обстоятельные и длинные рассказы. Бабушка Б. осуществляла большую часть покупок для тетушки-бабушки в «Арми энд Нэйви»[13] – магазинах на Виктория-стрит. Для двух сестер магазины «Арми энд Нэйви» были центром мироздания. Списки, цифры, счета доставляли им истинное наслаждение. Начинались дискуссии о качестве приобретенных товаров.
