– Рейс на Портленд через двадцать минут. Свободные места еще есть? – обратился он к молодому человеку за стойкой, чье чисто выбритое лицо и аккуратная униформа напомнили ему образцового служащего Диснейленда.

Тот повернулся к экрану компьютера.

– Вам повезло, осталось три места. – Молодой человек взял протянутую ему кредитную карточку и стал оформлять билет.

Джим с удивлением заметил, что уши у него проколоты. Достаточно большие отверстия в мочках говорили о том, что после работы кассир носит тяжелые серьги. Молодой человек вернул кредитную карточку, при этом рукав его рубашки задрался, и Джим успел рассмотреть оскаленную пасть дракона на правом запястье. Яркая цветная татуировка покрывала всю руку. Кожа на костяшках пальцев была сбита, скорее всего в драке. Джим отошел от кассы, размышляя, в каком мире живет этот служащий аэропорта после того, как снимает униформу. Похоже, парень был обычным панком.

Самолет оторвался от земли и стал набирать высоту, уходя к югу. Безжалостное солнце слепило глаза. Затем они повернули на восток, пересекли береговую полосу и повернули на север. Огненный шар в иллюминаторе исчез, и Джим видел только ослепительные блики на воде. Внизу покачивался океан, переливаясь в лучах солнца, как магма, текущая из отверстия в земной коре.

Джим почувствовал, что невольно стискивает зубы, и перевел взгляд на свои руки: побелевшие пальцы сжимали подлокотник кресла – так большая испуганная птица цепляется когтями за ненадежную опору.

Джим попробовал расслабиться.

Полета он не боялся. Но впереди его ждал Портленд, где притаилась смерть, готовая нанести коварный удар.

Журналистка Холли Торн приехала в частную школу на западе Портленда, чтобы взять интервью у учительницы Луизы Тарвол, чью книгу стихов приобрело одно из крупнейших нью-йоркских издательств. Это было событие, достойное внимания в век, когда большинство людей под словом «поэзия» понимает тексты популярных песен и рифмованные строчки телероликов, рекламирующих собачьи консервы, средства от пота или автопокрышки.

В этот летний день школа оказалась почти пустой. Одна из учительниц взялась присмотреть за классом Луизы, а она сама и Холли направились к столику из красного дерева.

Перед тем как усесться на скамейку, Холли провела ладонью по доске и убедилась, что ее белому платью ничто не грозит.

Рядом находилась игровая площадка: слева – гимнастический городок, справа – качели. Было тепло и пахло сосновой хвоей.

– Вы только обратите внимание, какой здесь воздух! Дыши – не надышишься! – Луиза сделала глубокий вдох и прикрыла глаза. – Сразу видно, что мы на краю огромного парка. Чистота, почти не тронутая цивилизацией.

Перед встречей Том Корви, редактор раздела «Досуг и развлечения», поручивший Холли это задание, дал ей прочесть «Шелест кипариса и другие стихи». Окажись книга по-настоящему интересной, Холли была бы счастлива. Она всегда радовалась за других людей, может быть, потому, что ее собственные успехи в журналистике оставались довольно скромными, а чужие удачи вселяли надежду в собственные силы. Но, к сожалению, стихи были скучными и сентиментальными. Они уныло славили красоты дикой природы и выглядели как неудачное подражание Роберту Фросту, к тому же подслащенное опытным редактором, знающим вкусы читающих бабушек.

И тем не менее Холли не собиралась писать разгромную статью. За годы работы ей встречалось слишком много репортеров, готовых из зависти, злобы или ложного чувства превосходства разнести в пух и прах ни в чем не повинного человека. Ее статьям всегда недоставало злости, если только она не писала об особенно гнусных преступниках и политиканах. Это и было одной из причин, почему Холли, поработав в трех центральных газетах, в конце концов перебралась в скромное помещение редакции «Портленд пресс».

Тенденциозные статьи зачастую смотрелись ярче, эффектнее, чем беспристрастные, взвешенные репортажи; о них спорили, ими восхищались, и, конечно, газеты, которые их печатали, шли нарасхват. Однако и теперь, даже несмотря на растущее чувство неприязни к Луизе Тарвол и ее стихам, Холли все же не решилась бы на подобный шаг.

– Только в единении с природой, вдали от цивилизации я живу, слышу голоса деревьев, кустарников, рыб…

– Голоса рыб? – Холли едва не рассмеялась.

Луиза нравилась ей внешне: волевая, деятельная женщина тридцати пяти лет. Самой Холли было тридцать три, но выглядела она лет на десять моложе Луизы. Бронзовое обветренное лицо, лучики морщин у глаз и у рта, выгоревшие на солнце волосы выдавали в поэтессе человека, привыкшего большую часть времени проводить на воздухе. Она и одета была очень просто: джинсы, синяя клетчатая рубашка.

– В лесу, даже в грязи, – говорила Луиза, – чистота, сравнимая со стерильностью хирургической клиники.

Она запрокинула голову, подставляя лицо солнечным лучам.

– Чистота природы очищает вашу душу, и в обновленной душе рождается высокое испарение великой поэзии.

– Высокое испарение? – переспросила Холли, словно желая убедиться, что каждое бесценное слово фиксируется на пленке ее диктофона.

– Высокое испарение, – повторила Луиза и улыбнулась.

Она нравилась Холли внешне, но ее внутренний мир вызывал протест. Учительница говорила о себе как о внеземном существе, но в каждом слове чувствовалась фальшь. Ее отношение к миру не было основано на знании или интуиции – это была всего лишь прихоть. И выражала Луиза свои мнения цветисто, но неточно. Говорила много, а слова были пустыми, ничего не значащими.

Холли сама интересовалась экологией, но мысль о том, что они с Луизой сходятся во взглядах, привела ее в смятение. Всегда неприятно открывать, что в единомышленниках у тебя человек, которого считаешь глупцом.

Тут недолго усомниться и в собственной правоте.

Луиза подалась к собеседнице, положила руки на стол.

– Земля – живое существо. Она могла бы говорить с нами, если бы мы были этого достойны. Отверзлись бы уста скал, растений, воды и заговорили с вами так же свободно, как говорю я.

– Какая удивительная мысль! – отозвалась Холли.

– Люди – это всего лишь вши.

– Простите, кто?

– Вши, кишащие на живом теле Земли. – Луиза прикрыла глаза.

– Мне это никогда не приходило в голову, – сказала Холли.

– Бог не только в каждой бабочке, Бог – каждая бабочка, каждая птица, каждая живая тварь. Я бы пожертвовала миллионом, нет, десятками миллионов человеческих жизней ради спасения одной невинной семьи кроликов, потому что каждый из этих кроликов – Бог.

«Экофашизм», – подумала Холли, но вслух сказала:

– Я каждый год жертвую на защиту окружающей среды все, что могу, экология никогда не была мне безразлична, но, вижу, мое сознание еще не достигло таких высот, как ваше, Луиза.

Поэтесса не уловила сарказма. Она наклонилась вперед, и ее рука сжала пальцы Холли.

– Не волнуйтесь, дорогая, к вам это придет. Я чувствую в вас огромный духовный потенциал.

– Помогите мне понять, Луиза… Бог в бабочках и в кроликах, в каждом живом существе, в скалах, земле, воде… но в людях Бога нет?

– Вы абсолютно правы, и виной тому – одно из наших противоестественных свойств.

– Что вы имеете в виду?

– Люди разумны.

Холли даже заморгала от удивления.

– Да, высокая степень разумности противоестественна. Ни одно другое создание природы не обладает этим качеством. Поэтому природа боится нас, а мы подсознательно ненавидим ее и хотим уничтожить. Разум породил прогресс, а прогресс ведет к ядерному оружию, генной инженерии, хаосу и в итоге – всеобщей гибели.

– Но разве не Бог… или, скажем по-другому, не эволюция природы дала нам способность мыслить?

– Случайная мутация. Мы все мутанты, монстры.

– Но тогда, чем менее разумно живое существо…

– Тем ближе оно к естественному состоянию, – докончила за нее Луиза.

Холли медленно кивнула, словно размышляя о преимуществах неразумного существования. На самом деле она думала, что со статьей у нее ничего не выйдет. Все, что говорила Луиза Тарвол, было настолько нелепо, что честность не позволила бы ей написать положительную статью. В то же время у Холли не было желания выставлять эту женщину на посмешище. Всю жизнь она страдала не из-за холодного цинизма, а из-за доброты. Что может быть печальнее существования закоренелого циника с мягким сострадательным сердцем?