Матери дома еще не было. Ванята включил свет, вытащил из кармана письмо. На этот раз не было на нем ни сургучной печати, ни суровых, продернутых сквозь бумагу ниток. Ну и чудак же этот Гриша Самохин! Даже конверта и то не заклеил как следует!

Ванята ковырнул ногтем треугольный клапан, вынул письмо. И тут он очень удивился. Письмо было совсем не от Гриши Самохина. Гриша писал крупными и круглыми буквами, а тут были какие-то острые торопливые крючки и юркие завитушки.

Что за чепуха!

Ванята начал читать странное письмо. Прочел и даже подпрыгнул от радости. Да это же письмо от его собственного отца! Отец написал письмо матери, а Ванята по ошибке прочел. Он думал, что это — от Гриши. Дурак этот Гриша Самохин, сто раз дурак! Никуда отец не убегал и не прятался! Он скоро приедет к матери и Ваняте в Козюркино.

Все верно и точно, как в аптеке! Он приедет в следующее воскресенье, в двенадцать ноль-ноль. Просит, чтобы мать не сердилась и встретила его на вокзале.

Ванята встал на руки, поболтал в воздухе ногами.

— Ур-р-ра!

Счастье распирало Ваняту. Скорее бы уже приходила мать. Вот будет радость!

Ванята снова взял письмо, провел языком по липкому сладкому краешку конверта и положил на стол. Он ничего не видел, не читал и не знает.

Ванята накрылся с головой одеялом, оставил в уголочке узенькую щелочку для глаз и стал ждать. Ему было видно все, что надо: дверь из сеней, письмо на столе и часы с черными острыми стрелками. Часы никого не ждали, равнодушно передвигали стрелки. Куда торопиться? Всего еще насмотрятся за свою долгую жизнь.

«Ладно тебе уже, — говорили они Ваняте. — Спи давай!»

Ванята долго сопротивлялся, но все же не выдержал и уснул.

Они шли по обочине широкой полевой дороги. Навстречу то и дело мчались машины, наполненные до краев зерном. На центральном току уже давно кипела работа.

Ребята обогнули густую полосу степного леска и увидели ток. На высокой арке — яркий кумачовый лозунг. Белыми крупными буквами на нем было написано: «Уберем хлеб до последнего зернышка!»

На току, не затихая ни на минуту, гудели зерноочистки; возле хлебных курганов стояли на своих трех колесах погрузчики с длинными, поднятыми ввысь хоботами, жужжали на холостых оборотах автомашины. Наполненные хлебом бортовые машины бережно въезжали на огромные дощатые весы и, постояв несколько минут, мчались одна за другой на станцию, к хлебному элеватору. На каждой машине трепыхал красный флажок.

На току с деревянными лопатами в руках суетились люди. Иван Григорьевич был уже тут. Он увидел ребят, замахал рукой.

— Эй, народ, сюда!

Ребята припустили к току. Тут им сразу нашлось дело. Кто взял метелку, кто стал с лопатой возле торопливого прожорливого погрузчика, а кто — возле навесов, под которыми лежали сыпучие золотые взгорья пшеницы.

Ваняте и Пыхову Киму досталось работать на машине. Ребята вместе с Иваном Григорьевичем подгребали к лапам погрузчика пшеницу, а Ванята с Кимом хозяйничали в кузове. Будто горная река, лилось с верхотуры зерно. Упустишь минуту — и перед тобой уже высокий хлебный холм. Попробуй потом разбросай его по всему кузову!

Из кузова было видно все поле. Слева, за леском, тянулась желтовато-зеленая полоска кукурузы, справа, среди пшеничного клина, мерцали лопастями комбайны, вспыхивали и таяли на глазах легкие синие клубочки дыма.

— Не зева-ай! — покрикивали шоферы. — Шевелись!

В полдень на попутной машине приехал Платон Сергеевич. Поговорил о чем-то с колхозниками, которые работали возле навесов, потом взял лопату и прошел к погрузчику. Ребята с радостью приняли его в компанию. Работа закипела вовсю.

Платон Сергеевич подгребал зерно вместе с учителем. Бросят несколько лопат, смахнут со лба капельки пота и снова за дело. Вокруг суетились ребята, гребли зерно к погрузчику, подметали ток свежими березовыми метелками.

Пыхов Ким с завистью поглядывал на ребят — вон каких помощников себе нашли!

Разве теперь за ними угонишься! Ким не терпел конкуренции. Он растопырил руки и закричал:

— Давайте к нам! На верхотуру! Платон Серге-ич!

Ким зазевался. Поток зерна ударил его сверху, повалил навзничь. Ванята бросился спасать друга. Вокруг стоял хохот и визг. Смеялись вместе со всеми Платон Сергеевич и учитель. Похоже, им тоже хотелось забраться на машину, поработать и подурачиться вместе с Пыховым и Ванятой.

С тока ушла последняя машина. Пока разгрузится на элеваторе и вернется, можно отдохнуть и даже искупаться возле бочки с водой. В степи стоял сухой белый зной. Даже дышать — и то горячо. Все повалили к дощатому навесу. Сели в кружок, стали слушать парторга — как идет уборка и когда в колхозе будет праздник урожая.

Оказалось, уборке скоро конец, остались одни хвостики. А праздник будет хоть куда — и доклад, и кино, и пляски, а возможно, даже цирк.

— Плясать будешь? — спросил Пыхова Кима парторг.

Ким любил, когда к нему обращались с вопросами. Но сейчас он надулся и замотал рыжей головой.

— Зна-а-ем эти танцы! — протянул он. — В том году уже танцевал. За ухо из клуба выволокли. Аж сейчас болит!

— Вот так дело! А я и не знал. Как же это тебя?

Все смотрели на Кима, на Платона Сергеевича и улыбались.

— Не, он не так говорит, — сказала Марфенька. — Он сел в первый ряд, а там для трактористов места оставили. Директор клуба говорит: «Ты, Ким, пересядь на другое место», — а он забастовку устроил. Он у нас, Платон Сергеевич, всегда бастует.

Парторг выслушал Марфеньку, сказал, что Ким дал осечку, но и директор тоже неправ и выводить из клуба за ухо живых людей не годится.

— Ты, Ким, не переживай, — успокоил он. — Теперь не выведут. Все будет как надо — и кино посмотришь, и выступления послушаешь. Все бригадиры отчитываться будут. Ты, Марфенька, это учти. Слышишь?

Странно, но слова эти Кима не успокоили. Он сердито посмотрел на Марфеньку, встал с места, отошел в сторонку и лег на охапку соломы. Возможно, он устал от зноя и переживаний, а возможно, снова объявил забастовку. Кима ведь с одного раза не раскусишь…

Платон Сергеевич уехал. Ким лежал без всякого движения и, похоже, даже не дышал. Ванята подошел к другу и напарнику по работе, участливо сказал:

— Ты брось! Чего ты из-за пустяков?..

Пыхов Ким открыл глаза, поднялся на локте.

— А она чего? Я ж им говорил — зачем ее бригадиром? Я им говорил — давайте Ваняту. Ты думаешь, они со мной считаются?

— Ну не злись ты!

— Нет, я буду злиться, — твердо сказал Ким. — Разве ж она на празднике выступит? Она все перепутает. В том году на сборе дружины выступала. Вышла на сцену — тпр-фр — и точка. За животы все хватались. До сих пор смешно.

— Ну и что тут такого, — сказал Ванята. — Ты думаешь, выступать легко? Ого! Это, знаешь!..

— Чего тут уметь? Рассказал про все, а потом — клятву. У нас уже есть клятва. Будь здоров! Гришка придумал. Во клятва! Все наши мальчишки знают!

— Врешь, наверно? — сказал Ванята. — Опять выдумываешь…

— Чего врать! — возмутился Ким. — Я правду… Законная клятва! Сказать? Ну, ладно. Другому ни за что не оказал бы. Я тебя с первого дня понял. Как увидел, так сразу и понял…

Пыхов Ким встал со своего насеста. Оглянулся на всякий случай вокруг, затем сложил руки по швам, вытянулся весь как струна и голосом суровым и страстным сказал:

— Вперед! Крепко, как штык! Навсегда! Кто нарушит, тому на обед сто лягушек и банку червей. Эники-беники-клец! Конец!

Пыхов Ким опустил голову, не глядя на Ваняту, вытер рукой потный лоб.

— Ничего? — с надеждой спросил он. — Нравится?

— Не знаю! Тут как-то…

— Значит, не знаешь, да? Теперь я вижу, какой ты! Все вы такие! Возьму и брошу всех. Посмотришь! Назло брошу. В пустыню Сахару уеду. Буду на верблюдах ездить.