Черепашки по-прежнему копошились в ванне.
На следующий день произошла неприятность другого сорта. Джонатан разыскал одну из тех вилл, в которой я и моя семья жили на Корфу, и, увидев, что дом достаточно фотогеничен, он решил снять в нем ряд сцен. После долгих и многочисленных телефонных переговоров Энн удалось разыскать хозяина виллы в Афинах и получить его разрешение на съемку внутри и вокруг дома. Но тут выяснилось, что дом сдан в аренду владельцу ночного клуба и его разрешение на съемку также необходимо. Найти его оказалось значительно сложнее, поскольку владельцы ночных клубов ведут преимущественно, ночной образ жизни и в течение дня абсолютно недосягаемы. Только с наступлением темноты (как граф Дракула) они покидают свои склепы и мечутся по всему городу, всячески запутывая следы. В конце концов Энн удалось обнаружить его в какой-то необследованной гробнице, но он сразу же заявил, что ни при каких обстоятельствах не позволит нам проводить съемки на вилле. После долгих уговоров Энн наконец добилась от него согласия открыть дом, но только при условии, что он сам будет там присутствовать. Он сообщил Энн дату своего приезда на Корфу и сказал, что лично откроет для нас виллу. Но, увы, это стало очередным испытанием для нервной системы Джонатана: назначенный день наступил и прошел, а владелец ночного клуба так и не появился.
— Почему бы нам не поснимать в окрестностях местные пейзажи и веранды, — резонно предложила Энн. — Вполне возможно, он прилетит завтрашним рейсом.
— Хотелось бы надеяться, — угрюмо заметил Джонатан, — а пока мы можем поснимать в Потамосе, в ожидании завтрашнего самолета.
Итак, мы отправились в Потамос, очаровательную деревушку, приютившуюся на склоне холма, с аккуратными разноцветными домиками с арочными верандами, выглядевшими в точности так же, как и сорок лет назад. Под каждой аркой веранды находилось гнездо ласточки, наполненное широко разевающими рты птенцами, а под каждым гнездом стоял картонный ящик для улавливания птичьего помета, которым так щедро и безвозмездно делились с нами птицы. Мне вспомнилась греческая пословица, гласившая, что дом не может считаться домом, пока под его крышей не свила гнездо ласточка. Наблюдая за подлетающими к гнезду родителями с клювами, заполненными насекомыми, которых они всовывали в жадно раскрытые рты своих птенцов, я думал о том, что это, вероятно, прапрапрапрапраправнукн тех ласточек, которых я видел в таких же гнездах под крышами, когда был ребенком. Сняв сцену с ласточками и еще несколько других сцен в деревне, мы вернулись в отель.
Черепашки по-прежнему копошились в ванне.
Утро следующего дня было ясным и безоблачным. Самолет из Афин прибыл, но нужного нам человека не было на его борту.
— Черт с ним! — прорычал Джонатан. — Мы все равно поедем на виллу и снимем все, что нам надо.
Эта была та самая вилла, которую я описал в книге о своем детстве, проведенном на острове Корфу, где вывел ее под названием Белоснежная Вилла. Она стояла среди большой и древней оливковой рощи, под сенью гигантской магнолии, олеандров, покрытых белыми и розовыми цветами, я вьющейся по веранде виноградной лозы, которая ближе к осени тяжелела от гроздьев белых продолговатых ягод. Увы, когда мы, проехав по каменистой, усеянной выбоинами дороге, остановились напротив дома, я увидел, что вилла больше не была белоснежной. Ее когда-то белые стены потускнели от сырости, кое-где отвалилась штукатурка, а зеленые ставни выцвели от солнца и краска на них облупилась. Но, даже несмотря на эти признаки упадка, вилла как-то умудрилась сохранить свою элегантность, хотя я никак не мог понять, как можно относиться с таким жестоким пренебрежением к столь красивому и изысканному строению.
Пока распаковывали оборудование, я провел Ли по заросшему саду, среди оливковых деревьев погрузился в ностальгические воспоминания. Вот здесь находилась веранда, на которой во время одной из наших многочисленных вечеринок мои животные устроили разгром: сбежавшие сороки напились разлитого по рюмкам вина, а затем привели в полный беспорядок тщательно накрытый стол перед самым приходом гостей, в то время как под столом притаилась грозная чайка Алеко, которая начала клевать гостей в ноги, когда они расселись по местам. А вот на этой стене обычно сидел мой любимый геккон Джеронимо, который однажды в моей спальне мол ел в смертельной схватке богомола, вдвое превосходившего его размерами. Примерно в сотне ярдов от дома стояла маленькая семейная часовня — одна из тех очаровательных, разбросанных по всей Греции, миниатюрных церквушек, построенных бог знает когда в честь какого-то малоизвестного святого, совершившего то или иное чудо. Наша часовня была окрашена снаружи розовой краской, во внутреннем помещении, размером с большую комнату, стояли складные сиденья для прихожан, а над алтарем висел образ Богоматери с младенцем. Теперь здесь все выцвело и пришло в упадок, прошлогодние листья забились под дверь, не позволяя им полностью закрыться, и толстым слоем покрыли пол. Во времена моего детства пол всегда был чисто выметен и застелен дорожками, сиденья блестели, две маленькие негасимые лампады горели перед иконой Богоматери с младенцем, а внизу стояла ваза со свежими цветами. Теперь же все было пропитано запахом тлена, а цветов и лампад, дающих свет, не было и в помине. Помню, как однажды, возвращаясь поздно вечером из своей очередной экспедиции за животными, я заметил, что двери часовни случайно оставили открытыми. Положив на землю свой сачок и сумку для насекомых, я подошел к ним, чтобы закрыть, и передо мной предстала поразительная картина. Был самый разгар сезона светлячков, и когда я заглянул в часовню, то увидел, что, кроме светло-желтого света горящих лампадок, внутренность храма расцвечена десятками влетевших в открытые двери светлячков, которые, словно бело-зеленые мерцающие звездочки, ползали по стульям и стенам. Несколько светлячков опустилось на икону Богоматери и украшали ее, как пульсирующие драгоценные камни. Зачарованный этим дивным и красивым зрелищем, я простоял так очень долго, но потом, испугавшись, что светлячки погибнут в закрытой часовне, провел утомительные полчаса, посвященные отлову светлячков при помощи сачка и их выдворению на волю. Завершив изгнание светлячков, я подумал о том, что иконе Богоматери, должно быть, жалко расставаться с таким изысканным украшением своего храма.
Вернувшись из часовни, мы увидели Джонатана, который с виноватым видом держал в руке кусок оконного стекла.
— Вот посмотрите, — сказал он, показывая нам осколок. — Я всего лишь пытался заглянуть в одно из окон на противоположной стороне дома, когда этот осколок упал прямо на меня. Если я просуну руку внутрь, то можно будет открыть окно и проникнуть в дом.
Я вздохнул.
— Не знаю, какое наказание предусмотрено греческим законом за взлом и проникновение, но, думаю, никак не меньше нескольких лет, а греческие тюрьмы не слишком комфортабельны.
— Я уверена, никто об этом не узнает, — сказала Ли, — тем более если потом мы вставим стекло на место.
— А что, если хозяин появится здесь в тот момент, когда мы расположимся в его доме? — спросил я.
— Когда все мосты сожжены, отступать некуда, — решительно произнес Джонатан. — По крайней мере, успеем снять сцены на веранде.
Итак, мы проникли на виллу. Наше настойчивое желание попасть внутрь объяснялось двумя вескими причинами. Во-первых, Джонатан хотел снять то, как я и Ли бессмысленно выглядываем из различных окон и ходим взад-вперед через двери, и, во-вторых, нам требовалось подключиться к электрической сети для проведения вечерних и ночных съемок. На все это ушло немало времени, и было уже поздно, когда мы наконец упаковали оборудование и (тщательно закрыв дом и вернув на место кусок стекла) отправились в обратный путь к «Корфу-Палас».
Черепашки по-прежнему копошились в ванне.
Следующее утро у нас выдалось свободным, поскольку Пола и Джонатан отправились освобождать гусениц, арестованных на таможне. Как мне кажется, эта фраза требует некоторого пояснения. Ввиду того, что время проведения съемок на Корфу было не самым удачным для местных гусениц (по крайней мере тех, которых мы собирались снимать), мы были вынуждены импортировать гусениц из Англии с хорошо известной фермы, гае разводят бабочек. Легко представить себе реакцию греческих таможен киков, когда, попросив открыть подозрительный ящик, они обнаружили там гусениц перламутровки, капустницы и парусника, устроившихся на своих любимых растениях. Попытки Энн объяснить, что все эти виды гусениц можно найти на Корфу, были встречены недружелюбными взглядами офицеров таможни. Если всех этих гусениц можно найти на Корфу, спрашивали они, то зачем потребовалось идти на колоссальные расходы, связанные с их импортом из Англии? (Объяснить все трудности съемок фильмов о животных офицерам греческой таможни было просто невозможно.) В любом случае, указывали они — теперь в них заговорила национальная гордость, — если такие же гусеницы водятся на Корфу, то почему мы их не используем? Чем греческие гусеницы хуже английских? Греция всегда славилась своими огромными, качественными гусеницами. Всем известно, что греческие гусеницы лучшие в мире. Таким образом, какой смысл импортировать английских гусениц (посредственных во всех отношениях), способных заразить гусениц Корфу какой-нибудь опасной болезнью? К полудню Пола, Энн и Джонатан, злые и возбужденные, были вынуждены дать письменное подтверждение того, что все гусеницы были индивидуально осмотрены Королевской коллегией ветеринаров, Королевской коллегией хирургов, министерством сельского хозяйства и Лондонским зоологическим обществом. Далее они дали письменные гарантии греческому правительству о выплате крупных страховых сумм в случае, если английская гусеница станет причиной гибели хотя бы одной (самой лучшей) гусеницы Корфу. Затем они торжественно пообещали, что английские гусеницы не будут оказывать разлагающего влияния на гусениц Корфу, вступая с ними в какие-либо контакты, и сразу же по окончании съемок все до единой будут выдворены за пределы Корфу и отправлены обратно в Англию — где им и надлежит превратиться во второсортных бабочек. Все трое вернулись в отель едва живыми от изнеможения, но зато испытывая чувство триумфа за отбитых у таможни британских гусениц.
