— Матка Боска… Матка Боска…
Когда Грибовский на приеме рассказал мне эту историю (она занесена в протокол и я вспомнил ее по сему документу), я сразу понял о ком идет речь. Звали его Хельмут Вагнер — из померанских Вагнеров, и был он чуток не в себе.
В юном возрасте сей барон обрюхатил девицу, но признал дочку своей и дал возлюбленной домик и девок прислуги. Надо сказать, что любовница Вагнера была кашубкой — эта народность издревле жила в Померании и сильно смешалась с немецкой нацией, но поляки считают их за славян. Именно потому кашубы, лужичане и прочие мелкие народности тех краев держатся немцев.
Немцы относятся к славянам, как к низшей расе, и не берут их в расчет, дозволяя прислуживать, но не меняя ни культуры, ни быта. Поляки же вырезают мужчин сих племен и насилуют женщин. Это называется "ополячиванием". Делается сие ради "Польши от моря до моря". Увы, и ах поляки никогда не жили на морских берегах, вот и продолжаются из века в век все эти мерзости.
Когда Пруссию разбили в прусской кампании, в Померанию ворвались поляки. Узнав, что одна из кашубок родила от немца — они целой ротой обидели ее, а дочь Вагнера расшибли о притолоку. Кашубка ж — повесилась.
Вагнер вернувшись из плена, подал прошение в "Тотенкопф" и хоть не был "мемельцем" — стал моим офицером. В ходе войны он выказал себя самым страшным карателем и я удивился, — за что он пощадил польских детей.
Я вызвал Вагнера и он явился как раз, когда у меня был Грибовский. По их лицам я понял, что они узнали друг друга и рассказ Грибовского получил подтверждение (в противном случае его ждала пуля в затылок — были случаи, когда "добровольцами" подводили ко мне наемных убийц).
Я спросил Вагнера — почему он пощадил юных Грибовских (семья их дяди была казнена в полном составе). На что Вагнер ответил:
— Руки молодых людей были слишком белы, а цвет лица слишком бледен для деревенских. Одеты были по-городскому, и хоть на внешность они были сходны с семьей сих предателей — их скулы…
Вагнер показал на крупные скулы прапорщика:
— Это русские скулы. А моя дочь… — голос Вагнера на миг прервался, — моя дочь была — немкой.
Не стал брать греха на душу — на миг влез в шкуру незнакомого мне русского офицера, женатого на полячке… Переведите сему юноше, что его спасли скулы русского отца, иль русской матери.
Такова правда о том, до какого ожесточения дошла война меж нами и поляками той страшной зимой. Дабы завершить разговор, доложу, чем кончилась война для Вагнера и Грибовского.
Я не смог держать поляка в моем отряде и при первой возможности сосватал его "Костику" фон Бенкендорфу — Грибовский выказал себя дельным, и если бы не его кровь… В должности адъютанта Константина фон Бенкендорфа сей юноша прошел по всем дорогам войны и погиб в 1814 году — в Голландии.
В нелепой стычке (на штабной отряд случайно выскочила группа окруженных врагов) Грибовский грудью закрыл моего "не совсем брата" и умер на другой день от штыковой раны в живот.
За сию службу должно платить и я выдал замуж юную Грибовскую за одного из моих офицеров. А как у них пошли детки, стал им крестником. А крестным нужны подарки. Так в мой круг вошли и поляки. Это было уже в двадцатые годы…
Вагнер остался в "Тотенкопфе". После войны он взял в жены вдову товарища и растил пять детей, — из них троих от первого брака. В 1823 году он умер на плацу во время муштровки. При вскрытии выяснилось, что сердце его представляло из себя сплошной шрам, — столько на нем было рубцов от инфарктов.
И если при жизни его звали не иначе, как главным палачом дивизии "Мертвая Голова", после смерти и такого открытия солдаты сами собрали денег на памятник и сегодня Хельмут Вагнер почитается в Пруссии — одним из основателей "Тотенкопфвербанде". Не судите о людях по их поступкам. Вы не видели сколько шрамов на их сердцах… Вагнер умер — тридцати семи лет от роду.
Если вы хотите понять все коллизии того времени, читайте "Дубровского". Сперва события проходили в Минской губернии и поляки Дубровские были выселены за симпатии к якобинцам. (В 1813 году поляков чаще не выселяли, но убивали на месте.)
Этот вариант был не пропущен цензурой и Пушкин его переделал. Но то ли по лени, то ли с умыслом — хвосты остались и читатели спрашивают, — почему крестьяне поддерживают бандита Дубровского? (Потому что он их — "природный барин".) Почему Троекуровы живут будто бы — в осажденной крепости? (Среди крестьян много поляков, убивающих русских.) Почему от Дубровского все отвернулись? (Началась массовая "чистка" польских крестьян, — их частью отогнали в Сибирь, иных — уничтожили.) Куда в конце делся Дубровский? (В первом варианте Дубровский убил Троекурова и хотел "мстить за Родину" бедной Машеньке. Она же, не зная, кто убил папеньку, готова была… Но мои люди открыли ей сию тайну и в миг свидания убили "демоническую личность" прямо у нее на глазах. Помните ли жандарма, коий привозил Троекуровым описанье преступника? В начальном варианте он и убил Дубровского и, судя по всему, Машенька собиралась замуж за сего вроде бы — негероического спасителя.)
Разумеется, всего этого мы пропустить не могли и из необычайно волнительной истории о любви и страшной повести об оккупации вышла невнятица в стиле Вальтера Скотта. Впрочем, читайте, — коль любите русский язык, сами почуете все заплатки и составите общее впечатление о том, как все это было задумано.
Однажды я спросил Пушкина, почему он сжег начальный вариант, а он отвечал мне:
— Сказали, что меня ждут неприятности.
— Кто сказал?
Поэт чуть склонил голову набок и лукаво посмеиваясь, отвечал:
— Вы же только и ждете, чтоб "съесть меня"! Женка и просила за меня Государя, а тот сказал ей, что если выйдет что-нибудь в таком роде, граф Бенкендорф подымет на ноги всю Россию. Я и сжег.
— Бог вам — Судья. Как жандарм, я стер бы вас в порошок за прославленье разбойника. Но, как латыш, я вознес бы вас до небес за Честную повесть об оккупации. Это было б важно для публики…
Берегитесь теперь. Сегодня вы показали, что умны в сих делах. А с умного — иной спрос.
К Новому 1813 году моя команда приняла вполне сносную форму. Форму… Сейчас во всяких там оперетках выходит, будто бы мы были одеты с иголочки, да щеголяли пред светом не хуже противника.
В реальности все, мягко говоря, не совсем — так. К 1812 году в армии были запасные комплекты одежды, но квартировали полки близ границы и в первые же дни отступления наши склады сожжены уходящими. Вывезти мы не могли, — подвод не хватало для раненых. (А кроме того — львиная доля всех шуб была нами же заражена "вшиными кладками". Ну, — да я уже об этом докладывал.)
С другой стороны, ткацкое производство в России в польских руках, а они не желали одеть и обуть наших армий. Пришлось перешивать из ношеного и константинова гвардия (кою все ж обшивали поляки) стала звать нас "потешными.
Люди мои страшно огорчались и куксились, я же, чтоб их подбодрить, смеялся в ответ:
— Дались вам ваши мундиры! Зато у гвардейцев нет штуцеров! А что важней в драке, — штуцер, иль ментик?!
И что за обида в "потешном"? "Потешные" показали себя при Полтаве, а где мы видали Гвардию в последний раз? При Аустерлице, да Фридлянде! Да еще ее задницу с Альп на потеху всему человечеству. Так кто должен гордиться?
Люди смеялись, но я чуял, что это — не то. Слишком сильна была разница меж нашей рванью и парадной формой гвардейцев. Война — странная штука и тут из таких мелочей и составляется общий дух. Нужно было что-то придумать, а вот что — если даже сукна нет, чтоб пошить новую форму?! Из гульденов-то кольчугу не наплетешь!
Средь вновь прибывших были совсем юные ребятки в совсем уж невероятной и ветхой форме анненских времен, да еще с черно-оранжевыми курляндскими кантами, обшлагами и проймами!
