Конечно, интенсифицированное словотворчество в русском языке советского периода и быстрое отмирание (с довольно частыми теперь воскрешениями – «солдат», «генерал», «погон») многих, ставших ненужными, слов, могут рассматриваться как результат внешнего влияния Революции, как нечто наносное, не органичное для языка. Появление новых понятий и уход старых изменили как будто внешний – лексический облик языка. То, что характерно только для революционной эпохи или что оказывается уродливым языковым оформлением уродливых жизненных явлений, должно исчезнуть вместе с самими явлениями.

Но если бесчисленные и часто безобразные советские аббревиатуры и обречены на исчезновение, то это отнюдь не значит, что ходом истории будет приговорена к смерти и сама категория аббревиатур, ведь они являются достоянием не только русской Революции, а и нашей эпохи в целом. Это языковые молекулы современности. И отдельные аббревиатуры в русском дореволюционном языке («РОПИТ», «ЮРОТАТ» и др.), и многочисленные аббревиатуры в передовых современных языках – английском, французском, немецком – свидетельствуют о закономерности аббревиации, как соответствующей современному образу мышления, строящемуся, согласно удачному определению Маха, на принципах экономии. Характерно, что, издеваясь над потоком аббревиатур, хлынувших в современный немецкий язык, некий М. Л. поместил в Die Neue Zeitung, Munchen, от 15 февр. 1950 г., заметку под названием: «Despra – die neue deutsche Stiefmuttersprache». Приведя разговор со знакомым, автор, оглушенный изобилием в его речи аббревиатур, особенно инициальных, горько сетует:

«Anscheinend beherrscht er nicht mehr die deutsche Sprache, sondern nur noch eine Schrumpfform davon, die Despra» [84].

Темпы жизни создают краткую, конденсированную речь, пытающуюся минимумом формальных средств передать максимум содержания. На новой ступени здесь повторяется синкретизм первобытной речи, вмещавшей в отдельных словах целые предложения.

Проявляя незаурядную наблюдательность, Джордж Оруэлл, уже упоминавшийся выше знаменитый английский сатирик, отмечал в цитированном романе «1984» моменты, присущие советскому языку:

«…Даже в первые десятилетия двадцатого века спрессованные слова и фразы были одной из характерных черт политического языка; было замечено, что тенденция к употреблению сокращений такого рода наиболее ярко проявилась в тоталитарных странах. Примерами могут служить такие слова, как наци, гестапо, Коминтерн, инпрескор, агитпроп… Было отмечено, что такое сокращение наименования суживало и слегка изменяло его значение, исключая большинство ассоциаций, которые в противном случае были бы связаны с ним. Например, слова Коммунистический Интернационал вызывают сложную картину всеобщего человеческого братства, красных флагов, баррикад, Карла Маркса и Парижской Коммуны. Слово Коминтерн с другой стороны говорит лишь о тесно спаянной организации и о твердо установленной доктрине. Оно относится к чему-то, так же легко распознаваемому и так же ограниченному в своем назначении, как стул или стол. Коминтерн – это слово, которое можно произнести, почти не думая, тогда как Коммунистический Интернационал представляет собой фразу, над которой необходимо задержаться хотя бы на один момент». (Перевод наш – Ф., стр. 310).

Действительно, часто аббревиатура не воспринимается аналитически, в ее отдельных компонентах, и прав проф. Л. Щерба, заявляя, что:

«…никто не раскрывает себе колхоз как коллективное хозяйство, а скорее коллективное хозяйство приходится раскрывать как колхоз». («Литературный язык и пути его развития», стр. 52).

Если характернейшей внешней особенностью современного языка является его аббревиатурность, т. е. морфологически-новое оформление лексики, при котором более краткие слова несут в себе более сложное содержание, то подобный возврат к конденсации речи наблюдается и в душе языка – его строении, синтаксисе. Громоздкий гипотаксис с его многоэтажными придаточными предложениями всё больше и больше вытесняется простыми распространенными предложениями, где причастные и деепричастные обороты, не обедняя содержания предложения, детализируют основную мысль, сохраняя органическую связь общего и частного.

Отталкиваясь от, так сказать, общеэпохальных явлений в русском языке, следует несколько подробнее остановиться на его современной советской специфике, находящейся в постоянном противоречии с его национальной природой. Употребляя советскую фразеологию, мы можем сказать, что, развязав величайшую в мире революцию, русский народ развязал и свой язык. В этой буйной стихии освободились многие речевые силы. Революция разрушила средостение между языком элиты и низов, что, казалось бы, совпало со стремлениями лучших представителей русской литературы от Пушкина до Лескова, боровшихся за народность языка. Но при советах эта народность часто подменялась, да и до сих пор подменяется, нарочитой вульгаризацией, санкционированной сверху. Культивирование, особенно в первые годы Революции, вульгарного и даже «блатного» лексикона привело к сильному засорению языка. В то время как в «Тихом Доне» М. Шолохова или сельской лирике С. Есенина мы находим добротность народной речи, в поэзии Демьяна Бедного или А. Безыменского наблюдается использование худших элементов просторечия – вульгаризмов, а подчас и блатных словечек из лексики преступного мира.

Признавая, что «…небрежное, невнимательное отношение к языку, недостаточная работа над словом, неумение использовать огромную изобретательную силу слова, излишнее употребление жаргонных словечек, неумелое использование местных диалектов, необоснованное нарушение грамматического строя языка всё еще имеют место в нашей работе» (А. Чивилихин, «О языке литературных произведений», Звезда, № 11, 1950, стр. 166), советы с течением времени стали бить отбой как в отношении злоупотребления аббревиатурами, так и в отношении засорения языка вульгаризмами, арготизмами и диалектизмами.

Еще в прошлом столетии Поль Лафарг отмечал особенность языкового развития в послереволюционные периоды:

«…после революции наступила реакция, когда шлифованный язык попытался восстановить свой авторитет среди правящих классов и вытолкнуть неологизмы, ворвавшиеся в него». (La langue francaise avant et apres la Revolution, p. 42, перевод наш – Ф.).

В области нормирования языка, так же как и в других областях, большевики руководятся отнюдь не какими-либо принципами эстетики или общеполезности, а только политическим моментом. Подобная языковая политика довольно откровенно раскрыта в нашумевшем в свое время письме Максима Горького А. Серафимовичу (цит. по сборнику М. Горького «О литературе», стр. 136-37):

«…в области словесного творчества языковая – лексическая – малограмотность всегда является признаком низкой культуры и всегда сопряжена с малограмотностью идеологической, пора, наконец, понять это!

Ни один из наших критиков не указал литераторам, что язык, которым они пишут, или трудно доступен или совершенно невозможен для перевода на иностранные языки.

А ведь пролетариат Союза Советов завоевал и утверждает право свое большевизировать мир [85](подчеркивание наше – Ф.) и литература пролетариата-диктатора должна бы – пора уже – понять свое место, свое назначение в этом великом деле…

Необходима беспощадная борьба за очищение литературы от словесного хлама, борьба за простоту и ясность нашего языка…»

В то время как М. Горький, говоря о необходимости следить за чистотой языка, имеет в виду распространение большевизма за рубежами СССР, уже упоминавшийся нами выше А. Чивилихин столь же откровенно говорит о необходимости «чистки» языка как одного из орудий влияния большевистской партии внутри Советского Союза:

«Борьба за чистоту, выразительность, изобразительную силу, красочность и богатство языка наших произведений и тем самым участие в дальнейшем совершенствовании языка – вот задача писателей, непосредственно связанная с трудами товарища Сталина о языке. Конечно, следует помнить, что совершенный язык нужен нам не вообще, а для наиболее достойного воплощения в своих произведениях образов советских людей, для наиболее совершенного выражения наших идей» (стр. 169).