Затем пришли в болотистые Потиевские леса, куда не могли бы проникнуть немцы со своей техникой… А без техники они не посмели бы наступать на нас… (Вершигора, Люди с чистой совестью, 11, 29)

и, наконец, ряд глаголов, получивших особое военное осмысление, потом обогатившее синонимические ряды общего языка:

просачиваться (о жидкости) – во враждебный лагерь;

прочесывать (о волосах) – пулеметами лес, огнем с воздуха;

обтекать (о воде или воздухе) – узлы сопротивления;

перемалывать (зерно) – технику или живую силу врага.

Переход конкретного в абстрактное

а) Использование общих слов

ножницы – расхождение между ценами на промышленные и сельскохозяйственные товары;

выкачать (воду) – хлеб, золото у населения;

вскрыть (письмо) – сущность, идейное содержание;

пронизать (взглядом) – материал идейным содержанием;

растить (детей) – новые победы.

Особо, пожалуй, следует отметить глагол «развязать». Его эволюция от конкретного, физического понятия «развязать узел» началась, надо полагать, давно, так, например, в русскую фразеологию задолго до Революции вошло выражение «развязать руки» (имеем в виду, конечно, его переносный смысл), но только недавно, очевидно, в военный период, и возможно под влиянием украинского языка (розв’язати питання) слово «развязать» приобрело широкое распространение в разновариантном переносном смысле, но уже без идиоматической специфики. Это слово стало множиться в пределах абстрактных значений (развязать войну, ненависть и т. д.):

…они хотят… развязать третью мировую войну. (Правда, 14 июня 1950).

– Попытайтесь беспристрастно решить, кто развязал эту эпопею горя и ужаса… (Г. Климов, В Берлинском Кремле, Посев, № 29, 1949).

– Они развязывали ненависть, а родилось сочувствие. (Гроссман, Годы войны, 158),

иногда перекликаясь со старым идиоматическим понятием «развязать руки» – освободить от чего-либо:

Близость смерти развязывала былые клятвы… (Эренбург, Буря, 589).

б) Использование технической терминологии

смычка – города с селом, пролетариата с крестьянством;

блокироваться – с классовым врагом и т. п.;

перестройка – идеологическая;

перековка – идейно-политическая, профессиональная;

подкованный – обладающий политическими, профессиональными знаниями.

Переход частного в общее

работник (человек, занимающийся физическим трудом) – трудящийся (преимущественно интеллигентных профессий): работник просвещения, искусства и т. д.;

пятисотница (член бригады Марии Демченко, снявшей 500 центнеров свеклы с гектара) – любая колхозница, снимающая не меньший урожай;

стахановец (последователь А. Стаханова, шахтер, повышающий добычу угля путем введения новых методов организации производства) – любой рабочий или колхозник, перевыполняющий производственные нормы при помощи стахановских методов;

кадры (военные) – партийные, комсомольские, профессиональные и т. д.

Переход общего в частное

партия – ВКП(б), позже КПСС;

актив – партийный, комсомольский, профсоюзный;

чистка – партии, профсоюза, государственного аппарата;

машина – автомобиль; реже: мотоцикл или велосипед;

район, край – районный, краевой центр:

– Поеду в край…

– А если в крае откажут? – в упор спросил Кондратьев.

– Если откажут, поеду в Москву… (Бабаевский, Кавалер Золотой Звезды, 149).

В переходе общего в частное можно предусмотреть определенный вид эллипсиса, своеобразного сокращения, о котором речь была выше. Иногда к тому же, за тем или иным словом как бы монополизируется новое значение, фактически единственно возникающее у нас в сознании при его произношении. Так, некоторые слова и до сих пор полисемантичные, т. е. сохраняющие и свое старое значение, всё же вызывают совершенно определенную, обусловленную современностью, ассоциацию, будучи взяты без поясняющего словесного окружения. Так, например, «они зарегистрировались» вызовет конкретное представление о регистрации брака в ЗАГС'е. Услышанное внезапно, слово «тревога» может вызвать теперь только одно сомнение: боевая это или учебная воздушная тревога, но никто не подумает о тревоге душевной. «Буза» ни в коем случае не будет воспринята как напиток, а только как полумеждометие, обозначающее нечто недоброкачественное или просто ерунду.

Заканчивая краткий обзор орфографических, грамматических и лексико-семантических особенностей русского языка советского периода, нельзя не остановиться, хотя бы вскользь, на некоторых сдвигах в области русского литературного произношения.

В подтверждение важности этого момента находим справедливое замечание у крупнейшего советского фонетиста проф. Р. Аванесова:

«Орфоэпия является такой же необходимой стороной литературного языка в сфере устной речи, какой в сфере письменной речи является орфография». («Вопросы современного русского литературного произношения», стр. 9).

Всё же подобный экскурс, к сожалению, может быть скорее информативным, чем инструктивным. Объясняется это рядом причин, в частности тем, что фонетические сдвиги в языке, тем более на таком коротком отрезке времени, как послереволюционный период в России, мало приметны и к тому же изучаются малым количеством ученых, среди которых, вне сомнения, виднейшим является упомянутый выше проф. Р. Аванесов, но и он обычно ограничивается констатацией тех или иных фонетических явлений. Упоминая книгу последнего «Русское литературное произношение», В. Фаворин в своей статье «К вопросу о современной произносительной норме» (Известия АН СССР, Отд-ие лит. и яз., 1953, № 1, стр. 84) пишет:

«…Он (Аванесов – Ф.) редко отдает предпочтение тому или другому варианту, опасаясь возможной «субъективности» своих суждений. В связи с этим не всегда четко разграничиваются недопустимые, случайные отклонения от норм и новые, нарождающиеся или уже упрочившиеся нормы».

Надо полагать, что отсутствие четкой нормативности у Аванесова объясняется не только тяготением к беспристрастной объективности, но и отсутствием еще полной стабилизации орфоэпии русского литературного языка, что, очевидно, проистекает из неокончившейся борьбы отдельных элементов разных диалектов, в частности московского и ленинградского говоров.

Как известно, до революции 1917 г. русское литературное произношение оформлялось под непосредственным влиянием московского говора. Московские театры, Художественный и Малый, в значительной степени способствовали тому, что язык московской интеллигенции рассматривался как общепризнанная языковая норма. Однако полной унификации русского произношения всё же не произошло, т. к. в некоторых крупных центрах, например, в Казани и Нижнем Новгороде, не говоря уже о Петербурге, всё же создавались и прочно удерживались собственные орфоэпические навыки.

После революции резко изменился состав населения Москвы. Исчезло купечество, старая русская интеллигенция оказалась в меньшинстве. Индустриализация и строительство Москвы способствовали интенсивному притоку рабочих разных специальностей, инженерных и технических работников. Превращение же старой русской столицы в столицу Советского Союза привело к тому, что население Москвы в огромной степени состоит из партийных чиновников, в подавляющем большинстве переведенных в Москву «с периферии». Что касается высших учебных заведений, то и там, частично в результате чисток, частично же по возрасту, представители старой русской интеллигенции вынуждены были уступить ведущее место новой советской интеллигенции – выходцам из народа, в основном пришельцам из других областей, принесших в своем языке фонетические особенности родных диалектов.

Потому и не удивительно, что театральная речь, в свое время считавшаяся образцовой (да и не только для России, – вспомним ставший интернациональным немецкий термин Buhnenaussprache), теперь оказалась законсервированной и в какой-то степени окостенелой, о чем недвусмысленно высказался Ф. Гладков в своей журнальной статье «О культуре речи» (стр. 231):