Иногда только в языковой характеристике героя допускаются полублатные вульгаризмы.

К «полублатным» словам первого поколения можно отнести очень популярное «мильтон» (милиционер). Очевидно, это название возникло в связи с тем, что советские блюстители порядка были первоначально вооружены револьверами системы «Гамильтон». Можно предполагать, что слово «мильтон» и произошло от скрещения вышеупомянутого названия оружия и слова «милиционер» [35].

Аналогично вышеприведенному эволюционному ряду можно указать на арготические синонимы слова «прекрасно»: босяцкие термины «грубо», «мирово», остраненно осмысленные обыкновенные слова «классно», «законно», и, наконец, выражение «на большой (палец)», а при желании создать впечатление чего-то особенно хорошего – «на большой с присыпкой» (что часто передавалось способом линейного, а не звукового языка, т. е. только при помощи соответствующего жеста):

Хвалит он кого-то:

– Классный футболист! (А. Барто, Избранное, Сов. писатель, 1948, 125).

Гога признавал лишь «классную жизнь». Он так и говорил: «Я остановился в классной гостинице!», «У меня все девушки первого класса!», «В Энске я дал своим коллегам классный обед!» (Н. Асанов, Шептуны; Крокодил, 10 июня 1954).

Особенно ярким примером применения арготизма «классный» является случай столкновения его со старым понятием, замкнутыми в той же лексической оболочке:

– Вот вы сейчас рассказывали о «Человеке в футляре», – обратился он к высокому юноше, – и употребили выражение «классная дама». Скажите, что оно значит?

Юноша замялся и, подумав, ответил:

– Ну, это, как вам сказать, очень красивая дама. Одним словом, классная! – и при этом даже поднял большой палец кверху. (Д. Райхин, Культура речи в школе, Правда, 28 сент. 1939).

Слово «мировой» чрезвычайно распространилось, как эпитет, в речи советских людей:

Вспомнилась… дамочка с швейной машинкой – ух, мировая дамочка! (Панова, Кружилиха, 238).

Огромную роль в блатном окрашивании советского языка сыграли концлагеря, где власти намеренно совмещают уголовных и политических заключенных. «Командное» положение первых и полное бытовое подчинение им вторых приводит к тому, что немногие выживающие и возвращающиеся по отбытии срока домой политические несут с собой элементы «блата», привившиеся за долгие годы «перековки» в среде тех, кого большевики официально именуют «социально-близкими»:

…В воздухе рабочего барака висит густой мат и специфический лагерный жаргон. Русская речь понемногу забывается, уступая советской, грубой, хулиганской и циничной. (Розанов, Завоеватели белых пятен, 117).

В. Жирмунский («Национальный язык и социальные диалекты», стр. 154) правильно указывает, что «…в русском языке широкий разлив арготизмов наблюдался в первые годы Революции, в особенности в речи учащейся молодежи.

В эту эпоху получили распространение слова «шамать», «шпана», «буза», «шкет», «засыпаться», «подначивать», «заначить», «липовый» и мн. другие». Добавим кстати, что большинство этих слов не ново, как, напр., «шпана», фигурировавшая еще в «Толковом словаре» В. Даля (т. IV, стр. 1465) ‹только в 3-е и 4-е изд. под ред. Бодуэна де Куртенэ›:

«Шпана ж. так в Сибири называют бродяг, а также проходящих по дороге // Острож. коренное тюремное население».

Подтверждение тому, что арго не только после Революции было вхоже в язык русского общества, находим в статье В. Стратена «Арго и арготизмы»:

«…Отдельные элементы его (арго – Ф.) еще раньше попадали в рабочую и интеллигентскую среду, попадали разными путями – через люмпен-пролетариат и другие промежуточные слои. Немногие, вероятно, догадываются, что такие выражения, как загнать (продать), заговаривать зубы, задать лататы (бежать), держать фасон, дрейфить (дрефить), арапа заправлять, для близиру, завести волынку, очки втирать имеют общее с воровским жаргоном. Эти слова и многие другие, перестав быть тайными, еще в прежнее время отпали от воровского арго» (стр. 112).

На той же странице В. Стратен, приводящий примеры наиболее распространенных арготизмов, отмечает:

«…Любопытно также и то, что в рабочей среде такие слова меньше распространены, чем в комсомольской…»

В. Жирмунский переоценивает тот факт, что «организованный отпор, который встретило это явление в советской общественности, положил предел дальнейшему распространению арготизмов и лишь немногие из названных слов более или менее удержались в обиходном языке».

Вопреки этому утверждению мы видим, что отдельные арготизмы встречаются и у ведущих советских литераторов, непосредственно в языке самих авторов, а не выведенных ими персонажей:

Клава. Она уезжает. Нужно смотаться домой. (Катаев, Время вперед, 58).

Начал читать, и вот шамануть забыл, зачитался. (Шолохов, Поднятая целина, 126).

Что делать? Куда броситься? Подчиниться, протестовать, бузить? Аплодировать, смеяться или крыть? (Макаренко, Педагогическая поэма, 130).

Библия наизнанку

Про меньшевистскую шпанку.

(Бедный, Земля обетованная).

Закадычный друг Черемушкина, Федя Мычко… отличался от своего корешка лишь более светлыми волосами… (Вершигора. Люди с чистой совестью, 1,3).

О том, что элементы «блата» и «полублата» проникли в литературную и даже научную среду, свидетельствует уже упоминавшийся выше В. Стратен («Арго и арготизмы», стр. 111):

«Кто у нас не знает, а подчас и сам не употребляет теперь таких слов как барахло, блатной, буза, бузотер, бузить, засыпался, крыть нечем, липа, липовый (фальшивый), малина (воровской притон), шпана, халтура, шамать, шамовка и пр. Из них халтура, бузотер стали вполне литературными, а другие недалеки от этого… Либединский в «Неделе» говорит о рынках и барахолках от себя, а не от действующего лица… Гладков в «Цементе» и Колосов в своих комсомольских рассказах настолько проникаются специфическим языком своих героев, что в авторских ремарках повсюду рассыпают такие выражения, как «шкет», «шпана» и пр.».

Если у средне-культурного человека, не говоря уже о литераторе, арготизмы были ненужным привеском речи, то у обывателя-мещанина они просто часто отвечали низкому культурному уровню подобного лица и являлись основным материалом, которым это лицо оперировало. Впрочем, это был уже не чистый «блат» воровских притонов, а созданный по образу и подобию его набор словечек и фраз, паразитарно живущих на теле в общем еще здорового и могучего языка. Блестящую сатиру, впрочем, данную в очень большой близости к реальной действительности, находим в знаменитых «Двенадцати стульях» Ильфа и Петрова:

Словарь негра из людоедского племени «Мумбо-Юмбо» составляет 300 слов…

Мадмуазель Собак слыла культурной девушкой: в ее словаре было около 180 слов…

Эллочка Щукина (жена инженера с завода «Электролюстра» – Ф.) легко и свободно обходилась тридцатью.

Вот слова, фразы и междометия, придирчиво выбранные ею из всего великого, многословного и могучего русского языка:

Хамите; хо-хо; знаменито; мрачный; мрак; жуть; жуткий; парниша; не учите меня жить; как ребенка (я его срезала как ребенка); кр-р-расота; толстый и красивый; у вас вся спина белая (шутка); подумаешь… и т. д.

Изображая специфическую категорию так называемых «девушек при» (т. е. вращающихся в спортивных, артистических и писательских кругах, но не принадлежащих к ним, а только использующих знакомство с представителями их, преимущественно мужчинами).

Лев Кассиль (Щепотка луны, ГИХЛ, 1936, 226-27) пишет об одной из этих, внешне привлекательных и культурных, а в действительности поверхностных и жалко безграмотных особ:

«Говорила Жозя на странном жаргоне – смесь салонного шика с блатной музыкой: «Наплюньте на дело! Приходите к нам на станцию. Будет чудесная интеллектуальная кавардель. Можете привести с собой какого-нибудь инфернального охмурялу». Она напоминала нам знаменитую «людоедку Эллочку» из «12 стульев» Ильфа и Петрова. По крайней мере лексикон у них был приблизительно одинаков по объему».