– Пожалуй, я так и сделаю, – сказал он. Он все завтра объяснит Элейн. Он хотел все объяснить и той красной сморщенной девочке.

– Позвонить ему, что ли? – спросила Тиш Кертис у мужа.

– Не надо, – ответил Клинт.

– Почему не надо?

– Все это бред какой-то. При одной мысли об этом мне делается плохо. Слушай, я же едва знаю этого парня.

– Даже после всех этих бесконечных репетиций?

– Да.

– Ну, я тебе не верю, – сказала она. – Но если бы даже я и поверила, большой разницы не было бы. Он ведь никого не знает здесь, а сейчас ему, должно быть, очень одиноко, и вообще, в такой ситуации это самая нормальная вещь.

– Бедненький, одинокий Мередит Хаусмен! Да ты в своем уме?

– Я-то в своем. А вот ты едва ли. У парня жена рожает – и устроить для него небольшой праздник – что может быть естественнее?

– Отлично. Так пускай его приятели и устраивают ему праздники – хоть десять праздников! А тебе-то он никто. И мне никто.

– Но ты же его режиссер!

– Не говори так. Это звучит, словно я его собственность.

– Ну ладно-ладно. Он – твоя звезда.

Клинт Кертис, понятное дело, был озабочен не праздником в честь рождения ребенка у его актера, а пьесой. Или, точнее говоря, постановкой. Пьеса представляла собой незатейливую комедию – вполне обычная, хотя и не без изюминки, чепуха. Но постановка – одна из «мозговых атак» Артура Бронстона – была весьма необычной. Бронстон пригласил Кертиса, молодого режиссера труппы «Провинстаун плейере», и Мередита Хаусмена, недавнее открытие Голливуда, и свел их вместе из чистого любопытства – так ребенок пытается что-то соорудить из недавно подаренного ему конструктора.

– С твоим талантом и его внешностью, – сказал он, – у нас получится то, что надо!

– А как насчет его таланта? – спросил тогда Клинт.

Бронстон откусил кончик сигары и выплюнул его в корзинку для мусора.

– Кажется, какой-то талант у него есть. Может быть, огромный. Во всяком случае, мне нравится его походка.

– Но в последнем фильме он в основном сидел в седле.

– Смешно, – сказал Бронстон, перегнулся через свой огромный письменный стол и, нацелив на Клинта сигару, точно это револьвер, спросил, нужен ему контракт или нет.

– Это же Бродвей. Так хочешь или нет? А то только и слышишь вокруг разговоры о молодых дарованиях, которым не дают шанса… Ну, я даю тебе шанс. А что касается Хаусмена, не будь ты таким чистоплюем. Я хочу его взять, потому что он нравится моей жене. Она по три раза ходит на его картины. Все три фильма с его участием она видела три раза. Она говорит, что нет в Америке женщины, которая отказалась бы лечь с ним в койку. Ты меня понял? Он не просто голливудская знаменитость. Это настоящий магнит! А у нас театр. Ну, по рукам?

– По рукам, – сказал он. И вот они работали уже четыре месяца – он и Хаусмен. И каждый подозревал другого в том, что его партнер видит в нем капризного чудака. Нет, они относились друг к другу вполне дружелюбно, но это было дружелюбие дипломатов – без подлинной теплоты, без подлинного доверия. Что было правильно. Ведь, в конце концов, они просто были заняты в одной постановке. И работали неплохо – вот почему Клинт и не хотел нарушать привычный ход вещей и подвергать риску сложившиеся между ними отношения ради возможности теснее сблизиться с молодым актером.

– Ну, так что? – спросила Тиш.

– Слушай, я ведь даже не знаю, родила уже Элейн или нет. Может быть, у нее родился мертвый ребенок. Или какой-нибудь монстр с одним глазом на палочке посреди лица. Или сиамские близнецы…

Зазвонил телефон. Это был Мередит.

– Девочка! – повторил Клинт его слова для Тиш. – Шесть фунтов две унции. Мать и новорожденная чувствуют себя хорошо.

– Отлично! – воскликнула Тиш и прошептала: – Пригласи его!

– Сейчас? – спросил он, прикрыв ладонью телефонную трубку.

– Завтра вечером! – сказала она.

– Слушай, Мередит, приходи-ка к нам завтра вечерком. У нас кое-кто будет…

Хаусмен даже не дождался, пока он закончит фразу. Клинт кивнул Тиш: да, Хаусмен придет. – Ну, скажем, пол-восьмого, – сказал он в трубку, – Эй, мы тебя оба поздравляем. Как ты ее назвал?…Замечательное имя!.. Да, – сказал он. – Нет, не думай ни о чем. Мы ничего не будем делать в любом случае. Иди поспи.

– Что он сказал? – спросила Тиш.

– Ее назвали Мерри. Полное имя Мередит, но для своих Мерри[3].

– Повезло парню.

– А теперь скажи мне настоящую причину.

– Я уже сказала.

– Нет, настоящую, настоящую причину.

Тиш встала, прошла через всю комнату и налила себе еще бренди. Она подняла рюмку к носу, поболтала янтарную жидкость, чтобы ощутить ее аромат, и сказала:

– Помнишь, что тебе сказала Бронстон о нем?

– Что?

– О том, что каждая женщина в Америке… испытывает зуд в одном месте, когда видит его.

– Ну и?

– Можно устроить грандиозный праздничек, а?

– Теперь? Господи, да ведь Элейн только что…

– Вот именно. И всем женщинам это будет известно. Я хочу сказать, что мы как раз и будем праздновать рождение его дочери, так?

– Да, но что ты хочешь этим сказать?

– Да не будь же ты таким тупым!

– Нет, ради Бога, объясни!

– Это означает, любимый, что он, должно быть, только и думает, кого бы трахнуть. Так что у нас будет веселенькая вечеринка.

Джослин Стронг бросила корректуру на стол, откинулась на спинку кожаного с хромированными ручками кресла и приблизила к глазам лупу в серебряной оправе. Эту лупу она подарила Ральфу ко дню рождения. Сначала она хотела заказать для нее позолоченную оправу, но потом раздумала. Подарок и так был хорош – даже слишком. Джослин гордилась своим тонким умением все точно рассчитывать в таких делах. Ее связь с Ральфом не была похожа на сумасбродное увлечение школьницы-старшеклассницы. И Ральф не стоил того, чтобы она тратилась на позолоченную оправу, да и их торопливые свидания того не стоили. В каком-то смысле у них были просто деловые отношения.

Она снова удивилась, как в этой лупе все предстает в перевернутом виде. Вся комната отражается в ней вверх ногами. Она отодвинула лупу от глаз, так что изображение комнаты расплылось, а потом опять сфокусировалось. С ней происходило то же самое. Все было сфокусировано, она четко видела окружающий мир, но он представал ее взору в перевернутом виде. Ее работа, ее карьера, Ральф – все было кристалльно чистым, но – не таким, как в действительности.

Теперь, когда она решила порвать с ним, ей стало казаться, что он ей даже нравится. Приветливый, веселый, немного флегматичный, но добродушный, всегда трезво относится к себе и окружающим, в общем, не такой уж он и скверный, совсем даже неплохой. Но ей не следует сентиментальничать, думая о нем. Она сидела в его кресле, за его рабочим столом, делая за него его работу, пока он дремал в комнате для отдыха. Она сунула чистый бланк «собаки»[4] в его машинку и мысленно подсчитала количество знаков в будущем заголовке статьи. Она задумалась на мгновение, перебирая в голове варианты слов и предложений. Это было сродни тому глупому удовольствию, которое испытывает любитель кроссвордов. Удовольствие отгадать слово с нужным количеством букв.

То, что она некогда запланировала сделать, – добиться самого элементарного повышения по службе, пользуясь расположением Ральфа, – теперь уже не имело смысла. Нападение на Польшу смешало все карты. Теперь-то уж можно было не сомневаться, что скоро начнется война. И конечно же, экономический бум. А может быть, и то и другое сразу. Но в любом случае для девушки, работающей в журналистике, это сулило массу возможностей, немыслимых в мирное время. Мужчины, которые отправятся на фронт либо с оружием, либо с блокнотом, освободят для нее свои замечательные письменные столы. Так что Ральф все еще ей нужен – как способ получить место за одним из этих письменных столов.