Потом последовали соревнования с пиками на лошадях — зрелище, никогда доселе мной не виденное, поскольку пиками поражалась двигающаяся мишень, которую на всем скаку тянула четверка лошадей. Ко всеобщему удивлению этот поединок выиграли воительницы принцесс, посрамив своих противников-мужчин.
Потом верховые воины начали сражаться на мечах, и здесь проигравшим считался упавший с седла. В этой игре фаворит принцессы, которого, как оказалось, звали Идвал, выказывал удивительную непобедимость, и тогда я понял, что скрывалось за его словами «определить победителей». Безусловно, именно он был героем праздника. Он выглядел как новый император старого римского поселения. И лошадь у него оказалась прекрасная, и больше всего восхищалась им будущая жена, принцесса Гвенора. В конце концов на поле остался он один.
Поединки заняли весь день, и под вечер Идвал галопом проскакал вокруг всей арены как триумфатор, остановился перед Гвенорой и протянул ей меч. Она благоговейно поцеловала его кончик, не стесняясь выказать свое восхищение и обожание.
— А теперь главное! — вдруг крикнул он прямо из середины поля. — Сегодня среди нас находится норманн, гость принцессы Гвинет, и я имею честь вызвать его на последний решающий поединок! Этот человек, — он указал на меня мечом, — утверждает, что норманны неуязвимы, как на небе, так и на земле, — так пришла пора ему доказать свое утверждение перед настоящими бретонцами!
Итак, вызов был сделан. И ко мне подошли, чтобы приготовить меня для битвы. На меня надели перчатки и кожаную куртку с железным нагрудником и железным оплечьем, потом — шлем, а в руки дали тяжелый овальный щит белого цвета, выточенный из цельного дерева с изображением красного дракона. Идвал тоже взял щит, но красный, с изображением двух вепрей. От шлема он отказался, демонстрируя свое превосходство. Это вызвало новую бурю восторга, знамена так и реяли в воздухе.
Я сел на поданную мне лошадь, прозвучала труба — и мы помчались друг на друга. Первой атаки я избежал совсем просто — лишь низко наклонившись в седле — и это совершенно поразило меня. На мгновение я подумал, что просто более проворен, чем мой противник, но когда сделал круг, он уже снова несся на меня, и мой щит поглотил первый удар его меча. Затем и я предпринял атаку, и теперь уже мой меч был ловко отклонен щитом Идвала. Мне казалось, что меч мой легок, как перышко. Однако мой удар оказался воистину никудышным. Впрочем, я уже говорил, что меч — не мое коронное оружие. Я всю жизнь тренировался только с военным топором, и учителем моим был не кто иной, как сам Морской Волк, Хладнокровный. «Бедный я, несчастный, — подумал я… — Как это противно. Проклятый фаворит выбрал меня как представителя всего моего народа, но сделал это нечестно, во всяком случае не вовремя».
В следующий момент Идвал снова обрушился на меня, и на этот раз мой щит мгновенно раскололся надвое. Казалось, само время замедлило свое течение. Как во сне, я слышал эхо его смеха и видел одобрительное выражение на лице Гвеноры и испуганное — Гвинет. Толпа взорвалась от восторга, хотя этого-то я в тот момент и не слышал. Я оглянулся, ибо, как мне казалось, пришла пора мне покинуть сей мир. Я едва успел покрепче ухватиться за рукоять и защититься мечом, как щитом. Таким образом мне удалось отразить еще один удар, но от силы удара противника собственный меч задел мне лицо и рассек бровь, отчего лицо залило кровью. Еще удар, еще — но я снова выстоял. Затем последовал очередной, гораздо более сильный удар, после которого я грохнулся с лошади. В глазах у меня потемнело, и я, как ни старался, не мог нашарить меча. И тогда Идвал наехал на меня конем. Он толкнул меня широкой грудью, окончательно опрокинул, и, упав, я почувствовал на своей руке тяжелое копыто, отчего рука хрустнула и сломалась. Очень просто, как сухая ветка в лесу. Боль была невыносимой, а Идвал уже приготовился для последней атаки. Но тут раздалось предупреждение герольда, что это не настоящий поединок, а турнир.
Кто-то бросился ко мне, и меня унесли на носилках. Я страдал от боли, от которой мутило сознание. В палатке меня отдали на руки двум женщинам, и те сразу же занялись моей раной. Потом в глазах у меня стало двоиться, и мне показалось, что женщин не две, а четыре, шесть… Наконец мне вытянули руку, отчего я, не удержавшись, вскрикнул, и положили ее в деревянный лубок. Боль становилась уже совсем непереносимой, когда к этому лубку веревками подвязали руку. Потом осмотрели все тело. Наконец, уложив руку и подвязав ее, как они считали нужным, мне дали немного эля, чтобы заглушить боль. Затем они освежили меня влажным холстом, обмыли лицо и даже зашили рану на виске какими-то особыми иголками и нитками, а потом обработали все раны какой-то жгучей жидкостью с явным запахом трав. И после этого оставили меня. К сожалению, эль оказался слишком слабым, и потому всю ночь я промучился и простонал от боли.
Рука моя раздувалась с каждым часом и наутро выглядела как жирный лосось. Я молился, как учил меня старый Ненниус, и плакал, страшно боясь, что открытый мне Ненниусом Бог, Бог наивысшего добра, не позаботится обо мне, и я потеряю руку и не смогу больше участвовать в битвах. И тогда в опасности окажется и моя великая миссия, поскольку противостоять братьям Айвару и Хальфдану без руки, а уж тем более заставить их ответить за смерть отца и за все страдания, причиненные ими народу Британии, будет совершенно невозможно.
Но боль, что я испытывал в ту ночь, в будущем принесла мне огромное облегчение, поскольку именно в ночь после турнира я впервые стал общаться с христианским Богом. И с того момента всю жизнь я ощущал тепло этого общения — в сильном ветре, в вечно обновляющемся небе, в движении воздуха, которым мы дышим, в солнечном свете и в тени деревьев. Тогда же я понял, что Бог не оставит меня никогда, — и научился молиться.
Я исходил потом, и две милосердные женщины, заботившиеся обо мне, дали выпить еще какого-то снадобья и наложили сильно пахнущую пасту на несчастную руку. Я почувствовал облегчение уже хотя бы от того, что они обо мне заботятся, но снова начал дрожать и переживать за руку. Тогда они и вовсе перестали от меня отходить, не оставляя без заботы ни на минуту. В палатку, где я лежал, неожиданно вошла принцесса Гвинет, бросила на меня обеспокоенный взгляд, задала пару вопросов сиделкам и склонилась надо мной. Я, пристыженный, закрыл глаза и тут же ощутил у себя на лбу ее прохладную руку. Тогда я поднял веки и посмотрел на нее, но от головокружения смог рассмотреть только яркие пурпурные одежды, горевшие рядом с моим лицом. Она ласково провела рукой по моему лбу и, похоже, постаралась передать мне свои силы. Теперь я знал: несмотря ни на что, она ценит меня высоко и не перестанет заботиться обо мне. Кажется, она простояла так некоторое время, разговаривая с сиделками, а потом вышла. Ее место снова заняли две добрые женщины. Я проспал несколько часов, а когда проснулся, то снова выпил снадобье и заснул. Так, грезя о прекрасной принцессе, выглядящей как ангел Божий, — крылатая фигура, которая, как учил меня Ненниус, всегда охраняет невинных, — я и проводил день за днем.
Со временем боль стала уменьшаться, и я уже мог немного разговаривать с двумя моими спасительницами — молодыми женщинами, умевшими ухаживать так нежно. Одна из них сказала, что сила дерева, к которому привязана моя рука, будет постепенно передаваться моим костям и рука скоро снова срастется. Это показалось странным, но я поверил, и мне стало легче. Они постоянно меняли повязку на груди, на которую накладывали какую-то пахучую мазь. Так же поступали и с плечом и велели не двигаться, почему я и шевелился лишь в той мере, в какой этого требовали естественные надобности. Мне было ужасно стыдно, но даже в этом я испытывал потребность в их помощи, и каждый раз закрывал глаза совершенно униженный. Но их доброта постепенно превращала мое чувство стыда в благодарность.
Прошло немало дней прежде, чем я смог выйти на солнышко. Прогулки помогли моему выздоровлению, и скоро рука приняла обычные цвет и размер. Я верил, что спасен и горячо благодарил Бога, поднимая глаза к небесам, опять же как учил меня Ненниус. В эти моменты мне становилось так хорошо, что чистые слезы катились по щекам. И мои отношения с Творцом освобождали меня от одиночества.
