Париж для меня, как и практически для всякого человека с российскими корнями, всегда служил путеводной, что ли, звездой. Где бы я ни оказывался в Европе, невидимая сила гравитации этого города тянула меня туда, и я садился на поезда, завистливо читая на вокзалах таблички с ценами на билеты, короче, воспаленно стремился попасть в город мечты всякого, кто готов его увидеть и умереть.

Я долго не ублажал свои вожделения. Я вообще человек, с трудом отличающий мечту от реальности, и поэтому для меня достаточно, а иногда и слаще помечтать, чем вкусить своим укропным пучком чувств реалии физических объектов. Однако рано или поздно я должен был явиться в этот город.

Произошло это, как всегда, весьма неожиданно. Около 11 часов утра я решал какой-то затяжной деловой вопрос, а Анютка (впоследствии Маськин) написала мне записку: «Поехали в Париж». Я попрощался с собеседником и тут же набрал телефон справочной, чтобы узнать номер авиакомпании Air France. К шести вечера мы были в воздухе, а к полуночи сидели в кафе на Елисейских Полях. Я обожал совершать такие непредсказуемые поступки, импульсивно перемещаясь в пространстве. Конечно, мне далеко до эксцентричности Сальвадора Дали, но мое стремление к импульсивности нередко приводило окружающих в ужас. Видимо, так я пытался перехитрить смерть или судьбу, ибо каждый раз, выходя из дома, ожидал какого-нибудь насилия или несчастного случая. Поэтому домашний очаг я покидал, только гонимый страхом быть приконченным в собственном доме… Я неврастеник? А не надо бить детей в школе, и население будет гораздо здоровее… Хотя кто его знает, отчего я такой, но мне приходится принимать это как данность, ибо другого меня мне, по всей видимости, не дано… Просто не положено по распределительной ведомости предвечной бюрократии.

Париж состоял из двух частей: одной, неожиданно грязной и отталкивающей, и второй, чарующе привлекательной, наполненной восхитительными пирожными и вафлями. До меня в этот город на выставку 1937 года приезжали моя бабушка и дедушка. Воспоминания бабушки о Париже пронизали все мое детство. Ах, какой был персик на Монмартре! – вспоминала бабушка. Ах, каким был собор Нотр-Дам! Я всю жизнь стремился в Париж, и наконец в мае 2000 года мне выпало там побывать. Я стоял на той же площади перед собором Нотр-Дам… через 63 года после того, как на этой площади стояла моя бабушка.

Вспоминались строки Высоцкого. Химеру я красть не стал, но на глаза навернулись слезы…

Потом был мало впечатливший Монмартр, где я купил персик, но он не был сочным.

Так я завершил круг, приехав в волшебный Париж через шесть десятков лет. Париж показался нам сложным городом, и мы уехали путешествовать по Евpone, добравшись даже до Венеции. Вообще я не советую путешествовать в раздраженном или невеселом настроении. Зря потратите деньги… Куда вы ни явитесь своей измученной персоной – все вам покажется дурным и раздражающим. К сожалению, большую часть моих путешествий я предпринимал именно в таком тягостном состоянии духа.

Любовь к французскому у меня не выветрилась до сих пор. Уже здесь, в Канаде, я нанял учительницу и выучил французский. Читаю журналы и книги, говорю с трудом, но упорно. Учительница говорит, что мой акцент – «L'accent n'est pas terrible» – не так ужасен, хотя я более чем уверен, что она мне льстит. Акцент у меня, конечно, ужасен, но главное – я осуществил мечту и на ночь читаю Жюль Верна и Дюма по-французски, что доставляет мне малообъяснимое, но значительное удовольствие. Не иначе это результат влияния моей бабушки, отлично знавшей французский и воспитавшей меня в любви и трепетном отношении к этому языку, возможно, даже более трепетном, чем он того заслуживает.

В те времена я все еще верил, что перемещение в пространстве может стать решением для больной души. Увы, как говаривал Сенека, от себя не уйдешь, хотя, впрочем, так говаривал не только он…

У меня и сейчас появляются смутные желания куда-нибудь поехать, но для такого серьезного поступка мне теперь требуется гораздо больше причин, чем просто записка Маськина: «Поехали в Париж».

В последнее время, окунаясь во французский язык и франкоязычную культуру, я начал понимать, что простое путешествие не дает представления ни о стране, ни об образе мыслей ее жителей. Теперь, пропуская через себя буквочки с аксант эгю и аксант сир-конфлекс, я общаюсь с лучшими умами Франции… Теперь мне друг и Пьер, и Жан. (Я, конечно, имею в виду Пьера Бомарше и Жан-Жака Руссо.) А путешествия —что путешествия? Так, дорожная пыль, холодные багеты, дурные официанты, дробно топающие стоптанными башмачками по грязному полу, подающие мидии вместо устриц и с ужимками Луи де Фюнеса кричащие на кухне: «Франсуа! Дю шоколад!»

Это разве Париж? Это разве Франция, какой мы ее любим и знаем?

В аэропорту имени Шарля де Голля, этого Бонапарта середины двадцатого века, я видел одну русскую женщину, отправляющуюся рейсом на Москву. Она прочувствованно говорила подруге: «Давай побудем тут еще минутку. Здесь еще Париж, а там уже нет…»

Я, честно говоря, был раздражен и хотел поскорее уехать. Париж – огромный город, переполненный иммигрантами, – на меня давил. Я искал его в кафе и в соборах, тот самый настоящий Париж моей мечты. И вы знаете – я его нашел, но не в материальном обличип, а в моих пыльных французских книгах и в парижских журналах, которые я позволил себе выписать.

Приехав в Париж, вы сталкиваетесь с иммигрантами, которые имеют мало общего с духом этого города. Редкий француз позволит себе говорить с вами без ужимок и воздержится от излюбленной своей игры (если вы обращаетесь к ним по-английски, они делают вид, что не понимают, а если вы пытаетесь поговорить с ними на французском, они отвечают вам по-английски). К тому же они не беседуют с вами на темы, выходящие за пределы цен на проезд в такси и съема автомобиля напрокат.

В глубинке вы, конечно, можете найти тех, кто уважит вас своим французским, ибо никакого другого языка не знает, однако содержательность подобного разговора вызывает большие и вполне обоснованные сомнения, ибо глубинка во всех странах – одинакова… Кроме простой народной мудрости, от нее трудно чего-нибудь ожидать, а простую народную мудрость мы и сами знаем, не маленькие.

Я совершил одно замечательное открытие в Париже, жаль только, слишком поздно… В Париже нужно все время пить вино. Ничего, что кислое. Вы же не жалуетесь на горькие лекарства, когда вам необходимо излечиться от какого-нибудь недуга… Там все пьют. Практически с утра. Весь Париж сидит на террасах перед бистро и ресторанчиками, и все пьют вино. Когда в одном местечке я заказал французское пиво – на меня посмотрели, как на идиота, и были правы, потому что оно оказалось сладким!

Пейте вина Бургундии: «Кот-д'Ор», «Кот-де-Бон», «Кот-де-Нюи», «Божоле», «Шабли», или вина Бордо: «Шато Бриссон» из Антр-де-Мер, «Шато Малар», какая разница! Вино пьют не для вкуса, а для легкости в голове и головокружительного падения в объятья матушки Франции, любящей только пьяных и легких душой.

Короче говоря, так или иначе, посещение города всеобщей мечты на трезвую голову не позволило мне приобщиться даже на йоту к тому, к чему я стремился всю жизнь, – к свободному французскому духу, легкому настроению и глубокой светлой мысли…

Однако в последующие годы мне удалось этого добиться, но только виртуально, так сказать, или астрально, если вам нравится такое слово, остренькое, как лепестки астры. Таким образом, я решил стать немножко французом, и если у вас хватит терпения листать мою книгу и дальше, я расскажу вам как.

Многие из людей живут бессознательно, не отдавая себе полного и вразумительного отчета о мотивах своих поступков и природе своих побуждений. Я, в общем, сам провел большую часть жизни в таком неопределенно-подвешенном состоянии. Только в последнее время я начал требовать от себя объяснений и ответов на вопросы: «Почему я этого хочу?» или «Почему я этого не желаю?». И хотя тот факт, что, задавая эти вопросы, я подспудно осознаю направление ответа и тем самым облегчаю свою участь самовопрошателя, все-таки изрядной ясности с самим собой, увы, мне не удалось достигнуть и поныне.