— Это все война. Это она виновата… Многие гибнут на войне, но когда это случается с близкими, у нас на глазах, кажется, что, уходя, они забирают часть нашей жизни, — подавленно сказал Акакий.
— Но ведь война — это тоже часть жизни, — ответил Коба.
— Я бы прикрыл могилу Кобы целлофаном, но боюсь, ониобъявятся и не успею убрать, — немного помолчав, сказал Акакий.
— Не так уж и льет, чтобы вода просочилась до него. Укрой могилу на ночь, а я к утру вернусь и сниму пленку, — ответил Дато, затем, взглянув на русского и худощавого, добавил: — Эти скорее всего были у них в «шестерках». Мамантий поторопился со стрельбой, надо было дождаться, пока все войдут в кукурузу, но не удержался. Наверное, когда они стали наобум поливать поле автоматными очередями, случайно задели его, он и открыл ответный огонь…
— Почему думаешь, что эти были «шестерками»? — спросил Акакий.
— В таких группах всегда есть «шестерки», — ответил Дато.
Вода в овраге стала прибывать, она заметно помутнела.
Когда Дато прощался с Акакием, у оврага появились родители Мамантия. Старик, похоже, хотел что-то сказать Акакию, но передумал.
— Давай немного провожу тебя, — сказал Акакий. — Все равно никаких дел, не торчать же просто так! — похоже, ему не хотелось оставаться наедине с родителями Мамантия. — Хочу спросить, только не сердись… Ты правда думаешь, что Мамука не женился потому, что не смог забыть любимую?.. Знаю, знаю, это не мое дело, но все-таки — ты думаешь, это правда?.. Не сердись, что спрашиваю…
— Не знаю, — сказал Дато. — Быть мне распоследней шлюхой, если хоть что-нибудь об этом знаю! Наверное, знали только они, Мамука и Коба… Не наше это дело. А нам лучше, не мешкая, заняться своим!
— Ты прав, — ответил Акакий. — Знаешь, за два дня до того, как этизаняли село, моя жена узнала о гибели своего первого мужа и всплакнула. Мы из-за этого поскандалили, и так получилось, что до ее смерти не разговаривали друг с другом… Когда умирала, я умолял ее сказать хоть слово… Не знаю, может, уже не в силах была говорить и потому промолчала или была так обижена… Не знаю…
— Ты вообще какого мнения о Боге?.. Как думаешь, он действительно существует? — неожиданно спросил Дато.
— Не знаю…
— Вот и я не знаю. Прав был Коба, когда говорил: Бог — не нашего ума дело, все равно ничего не поймем, и не стоит его трогать… — сказал Дато и неожиданно закончил. — Хороший ты человек…
— Смеешься?
— Нет, ей-богу… Надо спешить, чтобы до вечера быть на месте… То есть там, куда направляюсь…
— К утру жду, — сказал Акакий.
— Утром буду, — ответил Дато. — Если не вернусь, считай, что меня нет в живых. Но думаю, что приду!
— Льет и льет! — сказал Акакий. — Хорошо, что я соорудил тебе дождевик?
— С понтом под зонтом, а сам под дождем! — ответил Дато. — Это наша городская «поговорка»… Хотя, вы городских не очень-то любите… Соскучился я по городу, очень соскучился. Ну, хватит, чую, начинаю херню молоть, а время не терпит, и если хочу успеть, надо идти… Задумал кое-что, а я себя знаю — пока не сделаю, не успокоюсь. Сейчас придавить бы часов этак на пять, но ты меня знаешь, как пойду — отдохну на всю катушку! Мы все такие — с понтом под зонтом, а сам под дождем!
На шоссейку вышел через двор соседа Акакия. Дойдя до обгоревшего грузовика, оглянулся. С этого места хорошо просматривалось голое пространство между лесом и кукурузным полем. Показалось, что Акакий стоял на опушке леса и махал ему рукой. Дождь барабанил по дождевику, который Акакий скроил из куска целлофана, и он не слышал ничего, кроме этого дробного перестука. Кончилось тем, что сдернул с головы импровизированный капюшон.
Он забыл, когда в последний раз ходил один. Мысль о том, что целый день проведет в одиночестве, настроила на мрачный лад. Но он понимал — если хочет дойти, если хочет справиться с задуманным, ни о чем не должен вспоминать, ни о Кобе, ни о том, что случилось за последние несколько часов. А поэтому отбросил все мысли и просто шел, отключившись и механически переставляя ноги. Единственное, что позволил себе помнить, это десятиминутный отдых через каждые сорок минут ходьбы. И жестко соблюдал установленный режим. Так учил майор: если решил не расслабляться и не терять темп, назначь себе график и ни в коем случае не нарушай — вот лучший способ преодолеть себя.
Какое-то время угнетало чувство неловкости от того, что на руке у него часы Кобы, потом свыкся, а скоро мысли по этому поводу оставили его. Дорога, петляя, шла вниз, что было на руку, поскольку под гору усталость не давала о себе знать, да и курить хотелось значительно реже. На шоссе не выходил, шел лесом, по краю. По совету Акакия, прежде чем обуться в «ботасы», намотал поверх шерстяных носков куски целлофана, поэтому, несмотря на дождь, ноги были сухие. Немного болела ступня, намятая о край лопаты, однако боль не раздражала, так как мешала думать, а это сейчас было самое нужное.
Поначалу он ощущал некоторую неуверенность из-за потери ориентировки на местности, но вскоре все восстановилось, и он окончательно успокоился. Он уже точно знал, что до санатория доберется засветло. Полностью, во всех подробностях восстановил в памяти расположение санаторных зданий. В сущности он уже принялся за осуществление задуманного, не терзаясь сомнениями, уверенно, не торопясь. Увеличивая интенсивность движения, он хотел преодолеть усталость и чувство одиночества, разрушающие волю и выносливость. Первым врагом было все-таки одиночество. Будь он не один, не чувствовал бы такого изнеможения и подавленности.
Чтобы не потерять веру в себя, очень важно было сохранить чувство времени и способность ориентироваться, и это удалось. Уверенность, с какой он шел, спокойно покуривая сигарету, давалась огромным напряжением воли. Сигарета согревала легкие, и он испытывал к ней такое чувство, какое испытывают к близким людям.
После трех привалов, на пути к четвертому, услышал звук машины. Сбросил дождевик, подбежал к краю дороги и залег под деревом. Ни страха, ни волнения не было. Ехал «Виллис», свежевыкрашенный, на новых покрышках и с новеньким тентом. Хорошо отрегулированный мотор ровно гудел. В машине сидели трое с тупо-равнодушными лицами, какие бывают у очень усталых или сутками не спавших людей. У Дато буквально палец задрожал на спусковом крючке от невыносимого желания открыть по ним огонь, чтобы еще раз не то чтобы увидеть, а, скорее, почувствовать, как пули попадают туда, куда целишься.
Они не были похожи на оперативную группу, посланную для выяснения причин стрельбы где-то в горном ущелье: в этом случае не ограничились бы тремя, а послали бы не менее десяти солдат. Не были они похожи и на мародеров. Дато предположил, что эти трое, в чинах, очевидно, немалых, были посланы для инспектирования передовой. Перебить всех троих прямо в машине не представляло никакого труда, но от этого места до санатория было уже недалеко, там обязательно услышали бы звуки стрельбы, и тогда окрестные деревни непременно подверглись бы нашествию карателей. При появлении машины он должен был поверить в то, что совсем не боится, поэтому, залегая у дороги, даже не спустил предохранитель пулемета.
Машина проехала мимо, и он почувствовал удовлетворение от того, что опасная ситуация нисколько его не взволновала.
Дождь прекратился прежде, чем он подошел к санаторию. Смеркалось, но до наступления темноты было еще далеко. Дато ждал ночи, потому что только по свету в окнах мог понять, в каких комнатах находятся люди. Полностью расслабившись, он отдыхал, с чувством злорадства и даже несколько высокомерно поглядывая сверху на корпуса санатория, как будто все их обитатели были у него в западне. Закурил сигарету и в тот же миг увидел, как из длинного и низкого строения, похожего на клуб или административный корпус, показались двое. Они вышли на небольшую площадь, чем-то напоминающую гарнизонный плац, и направились к противоположному зданию. Один из них был при автомате, другой безоружный. Тот, что без оружия, шел небрежной, нарочито расслабленной походкой, по-блатному засунув руки в карманы. Автоматчик аккуратно обходил дождевые лужи. Безоружный остановился у входа в корпус, пропустил автоматчика и окинул взглядом холм, на котором лежал в укрытии Дато, — во всяком случае, ему так показалось.
