Все затихли, ловя каждое слово и ожидая дальнейшего.

— А тем, кому нечего решать, кто уже сейчас тверд в решимости следовать за мной по любым морям — все равно, известным или неизвестным, я говорю: учтите, что нам предстоят величайшие трудности, победить которые удастся, только если мы забудем о происхождении своем и должности. Только если мы станем поровну делить и работу, и еду, и вражеские пули… Да, трудности ждут нас небывалые, я этого не скрываю. Но тем большей будет наша слава по возвращении!

Он помолчал с минуту — и в продолжение этого времени ни шепотка, ни скрипа сапог слышно не было, точно не полторы сотни мужчин стояли перед ним, а полторы сотни каменных изваяний. Потом Дрейк хмуро продолжил:

— Ее величество повелела мне хранить истинные цели экспедиции в тайне от некоторых лиц, и прежде всего — от лорда-канцлера. Я даже вам не говорил, куда мы поплывем на деле. Вы мне доверяли — и это был как раз тот редкий случай, когда доверие приходится использовать. И что же? Все предосторожности оказались зряшными. Томас Доути сознательно выболтал все милорду Берли: он в том не постыдился самолично признаться. На суде вы все это признание слышали. Но я хочу, чтобы казнь мистера Томаса Доути была последней за все время нашего плавания, которое только-только начинается!

По толпе, словно бы как ветерок в роще, прошел некий шелест. Не шепот его вызвал, а всеобщий, но недружный, вздох. Девять месяцев в пути, полдюжины покойников — и все это, оказывается, только-только начало. Призадумаешься тут!

А Дрейк, переждав шум, продолжил:

— Здесь есть лица, старающиеся мне повредить, сея среди вас сомнения. Они утверждают, что деньги на экспедицию, начатую втайне и против воли правительства, дали мистер Кристофер Хэттон, лорд-адмирал и мистер Джон Хоукинз — и только. Но сейчас уже можно сказать правду — и я вам ее расскажу. Граф Эссекс, под началом которого я служил в Ирландии, написал обр мне мистеру Уолсингему, государственному секретарю, как о человеке, который лучше, чем кто бы то ни было другой, может сражаться с испанцами в самых дальних их владениях — имея в виду мой опыт и то, что он увидел сам в Ирландии. Уолсингем встретился со мною и сообщил, что Ее Величество устала от оскорблений, наносимых ей королем Испании — и сильнее, чем чего бы то ни было иного, желает отомстить ему.

Когда я изъявил готовность совершить эту месть — мистер Уолсингем предложил мне безотлагательно представить план таких действий. Я разработал план нашей экспедиции — и был принят Ее Величеством. Королева сказала мне следующее — учтите, я слово в слово передаю вам монаршую волю! «Дрейк, — сказала Ее Величество, — я хотела бы отомстить королю Филиппу Второму за все обиды, им чинимые мне и моим подданным. Вы — тот человек, который сможет сделать это наилучшим образом. Я хочу выслушать ваши соображения в этой связи». Я ответил Ее Величеству, что в самой Испании мало что можно сделать, и что лучшее место, где имеет смысл нанести удар, — это испанские владения в Индиях. И знаете, что ответила Ее Величество? Вот ее ответ, только лапайте аккуратнее. Не дай вам Бог запятнать этот документ, особенно монаршую подпись, смолой либо еще чем!

И адмирал пустил по рядам запись Ее Величества на пай в одну тысячу фунтов стерлингов с собственноручной припиской королевы: «А тому, кто сообщит об этой записи испанскому королю либо его людям, надлежит отсечь голову, яко изменнику!»

И закончил он свою речь такими словами:

— А теперь подумайте, господа, вот о чем. Мы уже столкнули между собой трех могущественнейших государей христианского мира: Ее Величества, Филиппа Второго Испанского и Себастьяна Португальского. Если наше плавание не завершится успехом — мы не только станем посмешищем в глазах врагов, но также станем навеки позорным пятном на лице нашей святой родины!

Слов «Отступать некуда, только вперёд!» не прозвучало, но каждому было понятно, что именно они вытекали из сказанного. Федор вспомнил вест-индское плавание — и подумал, что Фрэнсис Дрейк, вопреки молве, человек чрезвычайно невезучий, но наделенный от Господа такой чудовищной силой воли, что перешагивает через свое невезение и добивается успеха чаще, чем те, к кому фортуна куда милостивее…

Затем слово было предоставлено его преподобию. Учитывая обстановку, мистер Флетчер благоразумно отказался от произнесения заготовленной проповеди и ограничился тем, что кратко, но страстно призвал благословение Господне на присутствующих и на их предприятие. Когда общая молитва закончилась, адмирал, вставший для богослужения в общий ряд, снова поворотился лицом к толпе и, широко улыбаясь, сказал:

— А теперь, друзья, торжественный обед! Наши повара приготовили для нас наилучшие угощения, какие только возможно было сготовить из того, чем мы располагаем. Пусть моряки едят и пьют — а джентльмены во главе со мною будут прислуживать и наполнять тарелки и кубки!

Назавтра с утра Дрейк опять собрал всех и сказал:

— Ну, что надумали те, кому давалась ночь на раздумья? Еще раз позволю себе напомнить: ежели узнаю, что кто-то, кем бы он ни был, из тех, кто решился идти со мною до конца, отказался тянуть канат наравне с остальными — все! Такому человеку я руки не подам во всю оставшуюся жизнь! Такое будет почитаться наравне с трусостью в бою. Ну? Даю «Мэригоулд». Поднимайте руку, кто хочет на нем воротиться в Англию!

Минута, вторая… Молчание. Ни одна рука не поднялась…

— Та-ак. Ну что ж, теперь держитесь. Теперь уж кто пойдет против моей воли — с тем, как с Доути.

После этого разобрали и сожгли «Сент-Кристофера», имевшего слабые места в обшивке и в наборе кормовой части кузова. В дальнейший путь уходили три корабля: «Пеликан», «Елизавета» и «Мэригоулд». Предстояла сложнейшая часть плавания: преодоление извилистого пролива меж Атлантическим и Тихим океанами. На этом рубеже споткнулся уже не один моряк, остановленный катастрофами или бунтами…

17 августа 1578 года, в конце здешней зимы, корабли Дрейка снялись с якоря. Общее водоизмещение их составляло теперь всего-навсего двести десять тонн. Но Дрейк не любил больших флотилий: в дальнем походе то шторм размечет суда, то еще что — и приходится тратить слишком много времени на поиск и поджидание отставших. Туман вдали от берегов для одинокого корабля — никакая не преграда, а флотилии, чтоб не растерять друг друга, приходится лечь в дрейф…

20 августа показался мыс Девственной Марии, как наименовали его испанцы-первооткрыватели. Это был огромный светло-серый утес. Волны, разбиваясь о его подножие, взметались струями, напоминающими китовые фонтаны.

— Сейчас мы войдем в воды океана, в котором доселе не бывал ни один англичанин. Я впервые увидел этот океан с дерева, пять с половиною лет тому назад, в панамской саванне. Кто помнит? А, Тэд. Ты помнишь?

Ххо! Да разве забудется это необычайное зрелище: голубые бескрайние воды на востоке, за лесами — и золотистые бескрайние воды на западе, за степью?

— При огибании мыса спустить марсели в знак уважения к нашей королеве-девственнице! Пускай паписты считают, что мыс назван в честь пламенно почитаемой ими девы Марии — а мы будем считать, что он назван в честь нашей королевы! — распорядился адмирал.

А во время обеда в тот день Дрейк озабоченно сказал:

— Томас Доути был секретарем мистера Хэттона. Если к нашему возвращению капитан лейб-гвардии Хэттон будет в той же силе, что и во время отплытия — он может причинить нам немалое зло, если казнь его приближенного его обидит. Думайте, ребята, чем бы его задобрить?

— И милорда Берли также, — добавил Томас Дрейк.

— А-а, это пускай. Лорда-канцлера я не боюсь. Он был опасен, покуда мы не вышли в море. А когда дело будет уже сделано… Вот чем бы Хэттона к нам расположить?

— Имею предложение, — сказал капитан «Елизаветы» и вице-адмирал экспедиции Винтер. — Хэттон, сколько я его знаю — не столько лично, сколько со слов отца, — человек чрезвычайно тщеславный. Он падок на почести, титулы и так далее. В его гербе имеется золотая лань. Что, если так назвать одно из наших судов?