Я писал про всё, что происходило в тот день, кто что сказал, и даже рисовал схемы оружия и маленькие примитивные карты. Иногда при ведении записей мой разум начинал блуждать в поисках нужного слова или фразы. Так время пролетало ещё быстрее. Это было чудо. Простая идея вести дневник изменила самую скучную, тягостную и мучительную часть моей жизни во Вьетнаме, ночные дежурства, в приятное и расслабляющее развлечение. Конечно, надо было придерживаться полевых правил, так что бумага должна была быть бесшумной, никаких этих шуршащих и хрустящих пергаментных листов. После возвращения в Лай Кхе я приобрёл достаточно блокнотов, чтобы написать продолжение «Войны и мира».

Большую часть двух последующих дней мы провели в караулах в нашем лагере на окраине Лонг Бинь. Это было всё равно, что уикэнд. По совпадению, дни выпали как раз на субботу и воскресенье. По иронии судьбы, служба стала единственным периодом в моей жизни, когда дни недели не имели названий. Названия месяцев тоже ничего не значили, главное, что они проходили.

Меня поразили обычные для этого восточного рая заболевания под названиями «джунглевая гниль» и «траншейная стопа» [28]. Большинство солдат просто называли все кожные заболевания «джунглевой гнилью». Я не знаю, была ли это в моём случае одна патология в анатомически разных местах или разные заболевания. Существующая теория утверждала, что «траншейная стопа» — это поражение кожи, которое развивается от длительного воздействия влажности. Гниль вызывается грибком. На вид они похожи, кожа становится красной и раздражённой, а затем отслаивается. Больное место адски чесалось и выглядело устрашающе. Во Вьетнаме встречалась проказа, а поскольку в душе я был так себе солдат, это меня беспокоило, пока остальные не заверили меня, что ещё ни один джи-ай не подцепил проказу.

У медиков были маленькие квадратные жестяные коробочки с тем, что они сами считали волшебным белым порошком. Однако на меня он не подействовал. Доктор, на которого я наткнулся на одной из баз, сказал мне, что весь фокус в том, чтобы подсушивать больное место по ночам. Он предложил мне расстегнуть ширинку, впустить туда свежий ветер и даже вывесить причиндалы наружу. Часть с расстёгиванием ширинки для меня была приемлема, но не всё остальное. Я не мог позволить себе выглядеть, как извращенец, который вывешивает свой шланг напоказ, словно ловушку для мух. Как потом оказалось, гниль приходит и уходит по своему собственному желанию. Когда вы покидаете Вьетнам, она покидает вас.

Более насущной проблемой в то время для меня стал мой грандиозно распухший указательный палец. Он стал толще, чем большой и болезненно пульсировал. Все в отделении признали, что это классический случай бамбукового отравления, инфекции, вызываемой бамбуковой щепкой. Если мне повезёт, то вся рука у меня раздуется, словно труба, и потребуется обратиться в госпиталь за антибиотиками. К счастью, Док спас меня от этой участи пенициллиновыми таблетками. Джунгли – постоянное испытание для вашей иммунной системы. Если до вас не доберутся ВК, это сделают микробы.

В воскресенье в тот уикэнд, что мы провели на окраине Лонг Бинь, меня зачислили в полуотделение, которое отправлялось охранять четырёх подрывников из инженерной части. Похоже, что чрезмерное изобилие миномётных снарядов, замеченное на последнем патрулировании, частично происходило со склада боеприпасов, взорванного диверсантами. Инженерная команда должна была собрать исправные снаряды. Мы сопроводили их и, пока они работали, охраняли их, стоя на расстоянии, которые нам представлялось безопасным. Они, должно быть, знали своё дело, потому что собрали снаряды по всей местности без единого подрыва. Они действовали, как будто считали себя бессмертными. Они даже не носили с собой оружие для самозащиты. Ровно в 1600 их рабочий день закончился, и мы вернули их на базу.

Ещё двух пехотинцев и меня после этого отправили дежурить на пост прослушивания. Взяв рацию, мы пробрались на семьдесят пять метров от лагеря сразу после захода солнца. Наш выход мы постарались рассчитать так, чтобы было ещё достаточно светло, и мы могли разглядеть, куда идём и что впереди. Мы собирались прибыть на пост сразу, как только станет слишком темно, чтобы нас можно было заметить, такая уловка. Мне впоследствии представилось много случаев попрактиковаться, потому что, как правило, каждый стрелковый взвод ставил пост прослушивания каждый вечер, когда мы находились в поле. К счастью, мы не выставляли такие посты в Лай Кхе.

Находиться на посту прослушивания было опаснее, чем просто сидеть в ночном лагере с остальными. На посту нас не защищала многочисленность, и если бы мы влипли в неприятности, никто не полез бы спасать наши задницы до рассвета. Мы предоставлялись сами себе. Вопреки опасности, я всё ещё придерживался мировоззрения Альфреда Э. Ньюмана [29]: «Что мне, огорчаться?». Я не оценивал ситуацию так серьёзно, как она того заслуживала и не слишком беспокоился. Я просто отстранялся и предоставлял другим переживать.

Надо было стараться соблюдать предельную тишину, а значит – никаких ячеек. Хотя мы иногда рыли ячейки для наблюдательных постов, мы никогда не делали этого на постах прослушивания. Три человека на посту были роскошью, потому что на пост прослушивания обычно ставили двоих. Вот так. Мы просто слушали, не идёт ли кто-нибудь. Через пять минут после начал каждого часа тот из нас, кто не спал, должен был одеть наушники рации. Взводный радиотелефонист вызывал нас для проверки бдительности.

— Лима Папа Один, это один-шесть, доложить обстановку, приём.

Мы не отвечали. Если всё шло своим чередом, надо было нажать тангенту на микрофоне рации два раза, не торопясь. Это означало «всё отлично». Если мы столкнулись с проблемами, или поблизости показались ВК, ответом был одиночный щелчок. Это порождало серию коротких вопросов, на которые следовало отвечать: один щелчок – «да», два — «нет». В ту ночь обстановка у нас оставалась на два щелчка каждый час.

Мы оставались на посту прослушивания большую часть следующего дня, изображая наблюдательный пост. Солнце изжарило землю, когда мы вернулись в роту. Линия периметра была плоской и голой, по-видимому, там поработали бульдозеры. Наши ячейки находились, по меньшей мере, в тридцати метрах друг от друга, в два раза дальше обычного, потому что местность была открытая, с хорошей видимостью между всеми позициями. Также был хороший обзор вперед во всех направлениях, до самой границы зарослей.

С учетом открытой местности и хорошего обзора я был более чем озадачен, когда нашёл на дне своей ячейки мину-ловушку, сделанную из ручной гранаты. Сначала мне показалось, что это просто граната отцепилась у кого-то с пояса, и всё. Никто, однако, не терял гранат, и все, включая и Фэйрмена, настаивали, что дело серьёзное. Наша ячейка оставалась пустой на ночь, и, по-видимому, парни, охраняющие соседние ячейки, малость ослабили бдительность. Граната была почти полностью зарыта в землю рычагом вниз. Нельзя было понять, нет ли под ней ещё одной или не скрыто ли что-то ещё в земле, там, куда надо встать, чтобы добраться до гранаты. Некоторое время мы стояли там, обдумывая ситуацию. Джилберт косил, а Фэйрмен ругался. Затем мы вернулись к сути проблемы и стали обсуждать различные подходы и методы обезвреживания мины. Все они выглядели лотереей. Я про себя взвешивал – рискнуть всем ради спасения своей ячейки или схватить инфаркт или тепловой удар, копая новую. Осторожность победила. Хьюиш, который втайне мечтал стать подрывником, дал мне один из своих блоков С-4. Взрыв уничтожил гранату вместе с моей ячейкой, превратив её в широкую, но мелкую яму.

По всем признакам этот случай должен был стать поводом задуматься. Если они могли безнаказанно пробраться и устроить подобное, то почему они ещё не убили меня посреди ночи? Что их могло от этого удержать в ближайшем будущем? Ситуация должна была бы встревожить меня гораздо больше. Однако, я, молодой дуралей, больше переживал о том, что придётся рыть новую ячейку, чем о том, что кто-то подложил мне адскую машину, которая могла бы оторвать мне ноги.