Волей-неволей Мы съедаем чужую жизнь, чтобы жить. Покойник шницель с усопшей капустой. Меню — это некролог. Даже лучшие из лучших вынуждены поглощать, переваривать убоину, чтобы их чувствительные сердца не перестали биться. Даже самые утонченные поэты. Даже самые суровые аскеты жуют и глотают что-то, что росло себе безмятежно. Как-то не вяжется это с добрыми богами. Разве что они чересчур доверчивы, чересчур наивны, всю власть над миром отдали природе. И это она, безумица, навязывает нам голод, а где голод — невинности нет места. Где голод — тут как тут органы чувств: вкус, обоняние, осязание и зрение, им не все равно, какая еда и на каких тарелках. Даже слух не остается в стороне — ведь застолье редко обходится без приятной беседы. У каждого когда-нибудь У каждого когда-нибудь умирает кто-то из близких, между быть или не быть вынужденный выбрать второе. Нам трудно признать, что это банальный факт в ряду неизбежных событий, в рамках установленных правил; рано или поздно вносимый в повестку дня, вечера, ночи или предрассветного часа; и неоспоримый, как ключевое слово, в документе, как статья уголовного кодекса, как любая дата в календаре. Но таков закон (а закон суров) природы. Таковы ее (как ни крути) альфа и омега, всемогущество и вездесущность. И лишь иногда она оказывает нам мелкую любезность: подкидывает в наши сны умерших близких. Кисть руки Двадцать семь костей, тридцать пять мышц, примерно две тысячи нейронов в кончике каждого из пяти наших пальцев. Этого вполне достаточно, чтобы написать «Майн Кампф» или «Винни Пуха». Зеркало Да, я помню эту стену в нашем разрушенном городе. Торчала чуть не до шестого этажа. На четвертом висело зеркало, глазам не верилось: не разбитое, не покосившееся даже. Не отражавшее уже ничьего лица, ничьих, расчесывающих волосы, рук, никаких дверей напротив, ничего, что можно назвать точкой в пространстве. Как будто устроило себе передышку — в него смотрелось живое небо, тучи, гонимые неистовым ветром, пыль руин под сверкающими дождями, птицы на лету, звезды, восходы солнца. И, как всякая правильно сработанная вещь, делало свое дело безупречно, с профессиональной бесстрастностью. Во сне
Мне приснилось, будто я что-то ищу, где-нибудь, вероятно, спрятанное, то ли потерянное под кроватью, под лестницей, по старому адресу. Я рылась в шкафах, ящиках стола, коробках, зачем-то забитых забытыми вещами. Вытаскивала из чемоданов проделанные пути и проведенные годы. Вытряхивала из карманов опавшие листы и похвальные листья. Запыхалась, бегая по своим-не своим тревогам, дорогам. Увязала в завалах мусора и беспамятства. Путалась в колючих кустах и домыслах. Разгребала воздух и траву детства. Спешила, пока не растает прошлогодний снег, не свистнет рак, не захлопнется клетка. Под конец уже и сама не знала, что хотела найти. Проснулась. Посмотрела на часы. Сон продолжался чуть меньше двух с половиной минут. Вот как вынуждено исхитряться время, когда натыкается на больную голову. Обоюдность Есть каталоги каталогов. Есть стихи о стихах. Пьесы об актерах в исполнении актеров. Письма по поводу писем. Слова для объяснения слов. Есть мозги, занятые изучением мозга. Печали, заразительные, как смех. Бумага, изготовленная из бумажных отходов. Увиденные взгляды. Падежи в разных падежах. Большие реки, несущие воды малых. Леса, по самый край поросшие лесом. Машины, предназначенные для производства машин. Сны, которые внезапно пробуждают от сна. Здоровье, необходимое для выздоровления. Ступеньки, ведущие как вверх, так и вниз. Очки для поиска очков. Вдох и выдох дыхания. И, пускай хоть время от времени, ненависть ненависти. Потому что в конце концов — незнание незнания и руки, занятые умыванием рук. |
