– Прекратите это сейчас же!

– Руки вверх! – скомандовали гангстеры.

Их было четверо, одетых в узнаваемо бандитском стиле На них были черные шляпы, такие же черные костюмы-тройки и безукоризненно белые перчатки на руках, сжимавших одинаковые автоматы. Они стояли, полные мрачной решимости, точно воплощенные Аль Капоне, Джон Диллинджер и Клайд Бэрроу без своей подруги Бонни.

– Мы не хотим, чтобы кто-то пострадал! – предупредили гангстеры.

В полном замешательстве, выполнив команду «руки вверх!», мы смотрели на гангстеров, споро и безукоризненно вершивших свою работу.

Посетители и служащие банка, а также и я лично – все были крайне польщены иметь дело с прославленными гангстерами.

Мы еще подержали руки поднятыми некоторое время, после того как они ушли, радуясь последствиям нападения.

– Прекратите это сейчас же! – вопил старик.

Даже в тот момент, когда гангстеры грабили банк и нам каждую минуту грозила расправа и смерть, глаза старика оставались прикованными к голубому экрану.

В мыльной опере гангстеры купались в море крови.

С хладнокровным видом Элиот Несс, знаменитый непримиримый борец с бутлегерами, засадивший самого Аль Капоне в Алькатрас, где тот стал пожизненным инвалидом, сунул свой кольт «Детектив» тридцать восьмого калибра в кобуру.

– Сколько насилия, – пробормотал Элиот Несс.

– Прекратите это, прекратите сейчас же! – причитал старик.

Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».

Так странно слышать собственные слова: «Я преподавал поэзию в поэтической школе».

Чувствуешь себя как коридорный старинного отеля «Империал» в Токио, старающийся сохранять осанку, прямой, как стержень, с подносом холодного пива, бок о бок с актрисой Кэтрин Росс, которая старательно полощет свои прелести в переносном биде.

Думаю, и услышать такое: «Я преподавал поэзию в поэтической школе» не менее странно, чем произнести.

– Неужели? – стонали мне в ответ или говорили что-нибудь вроде: – Ничего себе! – и затем просто замирали, осклабясь, лихорадочно соображая, словно пытаясь разрешить невиданную головоломку.

Запутавшись в размышлениях, они начинали падать духом и чахнуть.

И тогда я высылал им спасательную шлюпку.

– Слушайте, это же просто работа.

У меня не было выбора, видите ли, просто мне нужна была какая-то работа.

Изучение поэзии ничем не отличается от печатания шестидесяти слов в минуту или введения сотни вольт электрического тока в свиную голову, чтобы отправить скотину на небеса, и поэтому мне нечего было стыдиться, занимаясь подобным делом, одним из многих дел, которыми занимается человечество.

– Конечно же нет! Это действительно замечательная работа, преподавание всего этого… поэтического! Я имею в виду, вы говорите о настоящей поэзии, не так ли? О, это просто невероятно!

Они исступленно цеплялись за борта спасательной шлюпки, которую я им высылал: молотили ногами по воде и хватались так беззастенчиво, что можно было подумать, будто это надувной пластиковый круг, который они таскают за собой на пляж.

– Так вы и романы, может быть, изучали?

Я не изучал романов.

Я преподавал поэзию в «Поэтической Школе».

Долгое время я придерживался мнения, что поэзия должна околдовывать.

Великая поэзия всегда воздействует чарами.

Книга Экклезиаста пленяет. «Илиада» и «Озарения» Артюра Рембо, «Вой» и «Уроки кока-колы», а также «Клуб Одиноких Сердец сержанта Пеппера» – все вместе и каждое произведение по отдельности представляют собой чарующие поэмы.

«Pisan Cantos» Эзры Паунд – единственное исключение. Нет, Пизанский цикл cantos, может быть, великолепен, но, на мой взгляд, в cantos, нет ничего, даже близкого к очарованию, так что я решил пойти на один из возникающих раз в два месяца блошиных рынков и тайком сбросить эти cantos поверх кучи прочих вещей.

– «Из простых сказаний и действий самые слабые – эпизодические. Эпизодическим сказанием я называю такое, в котором эпизоды следуют друг за другом без вероятия и без необходимости. Такие сказания складываются у дурных поэтов по собственной их вине, а у хороших – ради актеров: давая им случай к соревнованию и растягивая сказание сверх его возможностей, они часто бывают вынуждены искажать последовательность событий».

– М-я-я-о-о-о-у-у-у!

Книга Песен сидела в кресле-качалке в развевающемся белом платье из тонкой материи, а «Генрих IV» нежился у нее на коленях. Она читала ему из Аристотеля.

Голос у Книги Песен был необычным: он напоминал старинную монозапись, сделанную накануне эры стерео, – Пабло Касальс, играющий на виолончели.

– Дайте миру шанс! – сказал Пабло Касальс.

Затем он сыграл «Кол Нидреи» Бруха на еврейскую тему для виолончели с оркестром.

Весь зал Королевской оперы «Ковент-Гарден» обливался слезами. Дирижер из EMI, просмотревший запись выступления, плакал вместе со звукооператором, продюсером, постановщиком и координатором программы; Отто Клемперер, сидевший в ложе со своей супругой, был мокрым от слез, так же как и охрана и крышка унитаза.

Я никак не мог взять в толк, отчего все они плачут.

Почему чарующие звуки вызывают у людей такую грусть?

– «Так как поэт есть подражатель, подобно живописцу или иному делателю изображений, то он всегда неизбежно должен подражать одному из трех: или тому, как говорится и кажется; или тому, как должно быть». Мон шер, не мог бы ты подогреть «Генриху IV» молока?

– Ма-уи! – с готовностью откликнулся я.

– «Генрих IV» горячий поклонник Аристотеля. А еще он обожает Канта.

Когда же Книга Песен куда-нибудь отлучалась и кот оставался без чтеца, я читал ему Канта, те места, где немецкий философ сначала блестяще доказывает существование Бога, а затем столь же четко опровергает его. «Генрих IV» слушал, и уши его трепетали от восторга.

«Генрих IV» спит в своей корзинке, поставленной в углу спальни.

Когда мы встретились с Книгой Песен, корзинка с «Генрихом IV» была ее единственным имуществом.

– Знаешь, а ведь «Генрих IV» родился в этой корзине. Всего было шесть котят, но выжил один Генрих. И мать его тоже умерла, – рассказывала Книга Песен. – Поэтому «Генрих IV» считает, что это он виноват в их смерти.

В тот самый раз, когда Книга Песен впервые поцеловала меня, «Генрих IV» выглядывал из своей корзинки, испуганно моргая.

«Генрих IV» – громадный черный котище – пьет коктейль «милк энд водка» и засыпает у наших ног.

Книга Песен снимает с себя все, прежде чем лечь в постель.

Мы, должно быть, спали в этой кровати раз сто, не меньше, но всякий раз я стесняюсь ее наготы.

Всякий раз, как она стягивает с себя платье, трусики и чулки, я чувствую такой стыд, такое ужасное смятение, что могу только спрятаться в кресле и молиться.

Кажется, это унижение никогда не кончится, когда готовая-как-она-должна-быть-готовой Книга Песен начинает меня журить из постели, точно нетерпеливое всемогущее божество:

– Мон шер, – говорит она, – ну что ты там застрял?

Наконец я тоже раздеваюсь.

В это время Книга Песен не сводит с меня влюбленного вожделеющего взора.

– Так люблю смотреть на твое тело, – говорит она.

Не переставая сгорать от стыда, от нестерпимого, как зуд в паху, смущения, от невероятного позора, который вводит меня в состояние полнейшего ступора, я спрашивал у Книги Песен, что, если я приду к ней в постель хотя бы в нижнем белье – изменит ли это что-нибудь?

– Наверное, никакой разницы, но ты ведь все равно раздеваешься, не так ли?

Разоблачаясь, я всякий раз чувствовал себя таким нестерпимо голым, что не находил себе места.

Когда же обнажалась Книга Песен, на ней, казалось, все еще оставалась нижняя юбка.