Я сказал это и призадумался. Письмо, которое я должен был передать молодой ипостаси Никирова, казалось мне если не откровенной глупостью, то все равно каким-то несерьезным баловством. Письмо самому себе — ну надо же до такого додуматься! Я представил, что если бы мне кто-то вручил аналогичное послание, что бы я подумал? Наверняка я и поверил бы такому почтальону не сразу. Впрочем, Игорь Владимирович на подобный случай дал мне некий пароль, кодовую фразу. Если бы мне кто-то сказал нечто такое, о чем мог знать только я, то, возможно, я бы все-таки засомневался, и письмо бы, наверное, взял. А вот в том, что его написал сам я из будущего — в этом я, откровенно говоря, усомнился. Ладно это сейчас я достоверно знаю, что перемещения во времени не фантастика, но еще неделю назад я об этом и не догадывался. И даже мой собственный почерк вряд ли заставил бы меня в это поверить. Да и то, неизвестно еще, насколько может измениться почерк за семьдесят лет! Наверняка очень сильно. Так что, наоборот, почерк-то как раз может заставить подумать о подделке, о чьей-то не особо умной шутке.

С другой же стороны, смотря что будет в этом письме написано. Если такие факты, о которых, опять же, могу знать только я один, то… Короче говоря, черт его знает, как бы я к такому посланию из будущего отнесся. В конце концов, даже если бы и поверил, то нет никакой гарантии, что я бы к этим советам прислушался. Да и что толку исправлять одни ошибки, если на смену им могут придти другие — возможно, куда хуже прежних. Вот, к примеру, Никиров велел передать своему молодому двойнику, что Ирка лучше Таньки. Вероятно, он стоял перед выбором, выбрал эту Таньку, закрутил с ней и, что называется, обжегся. Но откуда он знает, что с Иркой ему было бы лучше? Может, та бы его вообще в итоге убила — скажем, из ревности!

Так что, по моему мнению, вся эта затея с письмом была полной ерундой. В ней имелся бы смысл, если прошлое и впрямь можно было исправить. Причем исправить не просто жизнь некоего Игоря Никирова, сколь бы хорош он ни был, а жизни многих людей и даже судьбы целых народов. Например, если бы Игорь Владимирович сообщил своему молодому «я» причины и точное время катастрофы на Чернобыльской АЭС, то, возможно, тот бы сумел ее предупредить. Ведь он как раз учится на физическом факультете, мог бы пойти потом работать в атомную энергетику и каким-нибудь образом скорректировать или вовсе уничтожить причины, приведшие к беде.

Кто знает, возможно, даже Никиров и написал об этом в своем послании, но если и так, если тот, второй Игорь и посвятит свою жизнь решению данной проблемы и пусть даже ему это удастся, то для этого мира все равно ничего не изменится. И я никак не мог понять, в чем был истинный смысл всего этого для здешнего Игоря Владимировича. Но я, конечно же, выполнить его просьбу не отказывался. Мне даже интересно было поглядеть на реакцию юного Никирова. Да и на него самого в принципе.

«Но только ли письмо заставило моего однокашника помогать нам?» — внезапно подумал я. Ведь не мог же не понимать мой постаревший однокашник бессмысленности этой затеи. Наверняка он пришел примерно к тем же самым выводам, что и я. А раз так, стал бы он помогать нам только ради этого письма? И уж тем более, казалось мне, он не рискнул бы навлечь на себя гнев бандитов, делая это просто так, по доброте душевной. Поэтому вывод напрашивался один: Никирову от нас что-то было нужно. И даже не «что-то», а «кто-то». Мой двоюродный брат Сергей Шосин. Ведь Игорь Владимирович сам об этом говорил прямым текстом. Он дважды предлагал Сергею пойти работать к нему! Но Серега отказался. Что и говорить, я тогда этому искренне обрадовался. А вот теперь в мою голову полезли совсем иные мысли.

Для начала мне было неприятно сознавать, что думал я в первую очередь только о себе: ведь это мне не хотелось возвращаться одному, без Сергея. Не хотелось, потому что я, откровенно говоря, попросту трусил. Или, если сказать помягче, мне было неуютно оказаться невесть где одному, ведь совершенно неясно, где мы окажемся в нашем времени в момент возвращения — возможно, в том же самом заснеженном поле за многие километры от ближайшего жилья.

Но если вспомнить о том, что говорил Никиров насчет Серегиного рассудка, то думать только о своем благе было для меня не только стыдно, но и категорически недопустимо! Если брат вновь станет в нашем времени умалишенным, то его возвращение сделает хуже нам всем, а ему в первую очередь. Другое дело, правду ли сказал Игорь Владимирович, или выдумал этот аргумент для того лишь, чтобы Сергей передумал возвращаться и остался работать с ним? Но поскольку мы все равно не сможем узнать, чем действительно руководствовался мой однокашник, то надо принимать ко вниманию наихудший вариант. А это значит — Сереге не стоит возвращаться домой. Даже если предположить, что разум все же останется при нем, — какой там ему дом? Мать умерла, своего жилья нет, той работы, которой он занимался, тоже нет, а если даже ее все-таки еще продолжают, то весьма сомнительно, чтобы к военным секретам допустили бывшего сумасшедшего.

Нет, брату определенно нужно остаться здесь. С его навыками разведчика он не пропадет, даже если будет продолжать заниматься сталкерством. А если согласится с предложением Никирова — да и глупо, мне кажется, было бы не согласиться, — то и вообще ему тут будет здорово: интереснейшая работа, неплохой, надо полагать, заработок… Да и не вечно же он будет сидеть в этой Зоне — когда-нибудь переберется и на «большую землю», посмотрит на жизнь в будущем по-настоящему. Конечно, ужасно, что здесь нет Советского Союза, но и при капитализме, думаю, Сергей как-нибудь устроится: голова-руки есть, а возможно, и работа у Игоря Владимировича зачтется.

Я совсем уже было решился серьезно поговорить с братом на эту тему, но впереди меж деревьями забрезжил свет открытого пространства, и Анна, остановив джип, повернулась к Сереге.

— Может, не стоит туда открыто врываться? Давай я схожу на разведку.

— Зачем это делать тебе? — улыбнулся Сергей и кивнул на замерших в ожидании мысленных приказов мутантов. — У нас вон разведчиков целый табун!

— Что они тебе, лошади? — засмеялся я. — Это не табун, а стая.

— В моем представлении стая — это особей десять-двадцать. Ну, не знаю, пусть тридцать. А тут — вон их сколько! Табун и есть.

— Пусть будет «стабун», — продолжал веселиться я.

— Вам что, делать больше нечего? — нахмурилась Анна. — Уже половина девятого, а еще неизвестно, как скоро мы попадем в «Клин». Давай отправляй своих «разведчиков», а то я в самом деле сама пойду.

Брат тотчас убрал с лица улыбку, а от «стабуна» отделились две псевдособаки и затрусили к просвету между деревьями, одна забирая влево, другая вправо. Не прошло, наверное, и пары минут, как оттуда, куда ушли наши «разведчики», послышалась автоматная очередь. Мы с Анной обратили тревожные взоры к Сергею.

— Нормально, — не глядя на нас, процедил он. — Это Штейн.

Еще минут через пять вернулась одна псевдособака. Вторую Серега ждать не стал — видимо, ученый выстрелил метко.

— Поехали, — мотнул головой мой двоюродный брат, — все в порядке.

Анна завела двигатель и медленно двинула джип в сторону «Клина». Вскоре мы выехали на знакомую «поляну» с «картонными декорациями» и колеса машины зашуршали по сплюснутым деревьям.

Я привстал с сиденья и посмотрел вперед. Возле аппаратуры виднелась человеческая фигурка. Издалека трудно было рассмотреть лицо, но я очень надеялся, что это и в самом деле Штейн. Увидев джип, человек упал на землю и приготовился к стрельбе. Тогда поднялся в полный рост Сергей и замахал поднятыми над головой руками.

— Не стреляй! Это мы!

Человек услышал. Да уже, вероятно, и увидел, что и это и вправду мы. Во всяком случае, мы уже подъехали настолько близко, что и я теперь мог узнать Штейна. Он поднялся на ноги, повесил на плечо автомат и стал ждать.

Мы проехали совсем немного, как джип вдруг, дернувшись, замер. Я снова начал привставать, чтобы увидеть, что заставило Анну затормозить, но она обратила на это наше внимание сама.