Ворошилов легко убедил себя в том, что арестованные – враги не только советского государства, но и его личные. Из его доклада следовало, что все проблемы армии – плохая подготовка, аварии, гибель военнослужащих – результат подрывной деятельности врагов народа. Это снимало с политического и военного руководства страны всю ответственность за положение дел в армии.

В июле 1937 года Ежов представил Сталину список на 138 высших командиров с предложением пустить их по первой категории – то есть расстрелять. Сталин список утвердил. Примерно за полтора года Сталин подписал 362 подобных списка – каждый назывался так: «Список лиц, подлежащих суду Военной коллегии Верховного суда СССР». Там сразу указывался и приговор. В общей сложности в них перечислено больше сорока четырех тысяч фамилий.

Иначе говоря, практически каждый день Сталин утверждал один расстрельный список. Причем читал он их внимательно, вносил исправления. Работал напряженно… Такого планомерного уничтожения собственного офицерского корпуса история не знает. Уничтожили почти всех высших командиров и половину командиров среднего звена… 29 ноября 1938 года на заседании военного совета при наркоме обороны Климент Ефремович Ворошилов подвел итоги кампании репрессий в Красной армии:

– Достаточно сказать, что за все время мы вычистили больше четырех десятков тысяч человек. Это цифра внушительная. Но именно потому, что мы так безжалостно расправлялись, мы можем теперь с уверенностью сказать, что наши ряды крепки и что РККА сейчас имеет свой до конца преданный командный и политический состав.

На самом деле репрессии в армии продолжались. Последних крупных командиров расстреляли осенью сорок первого, когда немецкие войска уже подошли к Москве. Сталин предпочел уничтожить военачальников, которых так не хватало на фронте… Своих боялся больше, чем немцев?

А вот почему в тридцатые годы обвиняемые признавались в самых невероятных преступлениях – этот вопрос многих ставит в тупик.

Показания часто в буквальном смысле выбивали. Арестованные не выдерживали пыток, даже такие крепкие, как бывший балтийский матрос Павел Ефимович Дыбенко или маршал Василий Константинович Блюхер, который умер в камере от избиений.

В 1937-м и в 1938-м избивали особенно жестоко. Это потом, в пятидесятые годы, когда началась реабилитация, подтвердили бывшие работники НКВД, которых вызывали в Комитет партийного контроля. Следователь писал протокол допроса так, как ему было нужно. Потом заставлял арестованного его подписать. Если отказывался, били.

На процессе по делу бывшего начальника СМЕРШ и министра госбезопасности Виктора Семеновича Абакумова в декабре 1954 года генеральный прокурор СССР Роман Андреевич Руденко сказал:

– Я не хочу расшифровывать некоторые формы пыток с тем, чтобы не унижать достоинство тех лиц, к которым они применялись, которые остались живы и присутствуют на процессе.

Руденко, пишет бывший председатель Верховного суда СССР Владимир Иванович Теребилов, «видимо, имел в виду случаи, когда, например, допрашиваемого раздевали и сажали на ножку перевернутой табуретки с тем, чтобы она попала в прямую кишку…»

А когда не били и не пытали?

Начальник государственной тайной полиции (гестапо) в нацистской Германии группенфюрер СС Генрих Мюллер восхищался методами НКВД, говорил, что хотел бы знать, каким образом чекистам удалось заставить маршала Тухачевского сказать, что он работал на немецкую разведку. Наверное, с завистью повторял Мюллер, у русских есть какие-то наркотики, которые даже маршалов делают безвольными. И американская разведка тоже подозревала, что советские ученые научились контролировать поведение людей с помощью неизвестных наркотических препаратов и гипноза. Почти четверть века ЦРУ вело исследования на эту тему, но безуспешно.

Ответы следует искать не в химических лабораториях.

Многочасовые допросы, бессонные ночи, угрозы арестовать членов семьи действовали значительно сильнее, чем мистические психотропные средства…

Почему никто из командиров Красной армии не сопротивлялся и вообще даже не попытался спастись? Почему они позволяли себя арестовать? Они же видели, что происходит и как расправляются с их боевыми товарищами, сослуживцами. У них было оружие. В их личной смелости нет оснований сомневаться. Они свою храбрость доказали на фронте. И, тем не менее, они все безропотно позволили себя уничтожить.

«Как потом в лагерях жгло: а что, если бы каждый оперативник, идя ночью арестовывать, не был бы уверен, вернется ли он живым, – писал в своей эпопее «Архипелаг ГУЛАГ» Александр Исаевич Солженицын. – Если бы во времена массовых посадок, например, в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди бы не сидели по своим норкам, млея от ужаса… а поняли бы, что терять им нечего, и в своих передних бодро бы делали засады по несколько человек… Органы быстро бы недосчитались сотрудников… и несмотря на всю жажду Сталина – остановилась бы проклятая машина!

Если бы… если бы… Мы просто заслужили все дальнейшее».

Писатель Лев Разгон, сам отсидевший, высказал свое предположение:

«Почему офицеры дали себя убить, не делая никакой попытки сопротивляться, просто убежать, элементарно спасти свою жизнь? Я думаю, они не то что верили в хороший исход, они действительно считали, что сумеют высказаться, спросить, понять… На что-то они надеялись – на логику, на элементарную логику – что нет необходимости их убивать».

Не всех пытали. С высокопоставленными арестованными велись особые беседы. Им объясняли, что надо помогать следствию, тогда появится шанс на снисхождение: если сознаешься и обо всем расскажешь, жизнь сохранят…

Ни один из военачальников не верил, что ни в чем не повинных людей могут расстрелять. Нормальному человеку это же в голову не придет. Они искали какого-то объяснения происходящему и, видимо, приходили к выводу, что Сталину в силу высших государственных интересов понадобился показательный процесс над военными. В таком случае нужно выполнить его волю и все вытерпеть. Потом, вероятно, их помилуют и даже вернут на военную службу. Они же нужны армии!

Недавний заместитель наркома внутренних дел Георгий Евгеньевич Прокофьев отказался подписать показания, сочиненные следователем. На допрос пришел Ежов. Прокофьев по привычке вскочил и вытянулся перед наркомом в струнку.

Ежов по-свойски сказал ему:

– Надо дать показания.

Бывший заместитель наркома щелкнул каблуками:

– Так точно!

И подписал, поверив, что Ежов его помилует.

Долго отказывался давать нужные показания бывший начальник особого отдела комиссар госбезопасности 2-го ранга Марк Исаевич Гай.

– Что же еще сделать, давайте набьем Гаю морду, – распорядился его сменщик.

Его привели на допрос. Следователь задал какой-то вопрос и, прежде чем Гай ответил, врезал ему по лицу. Но побои не помогли. Тогда с Гаем опять-таки встретился сам Ежов, сказал:

– Пощажу.

Гай поверил и все подписал.

Николай Иванович обоих обманул: расстреляли и Прокофьева, и Гая.

Командиры Красной армии обращались за помощью к Ворошилову. Ему писали родственники арестованных. Иногда они сами – из тюрем и лагерей. Некоторым удавалось сообщить, что их подвергают пыткам, они напоминали о совместной службе, просили помочь, выручить из беды.

Нарком, в буквальном смысле переступая через своих боевых товарищей, отверг просьбы о помощи, которые исходили от людей, которых он прекрасно знал. Не пожелал за них вступиться. Ворошилов подписал сто восемьдесят шесть списков на расстрел восемнадцати тысяч четырехсот семидесяти четырех человек. Нарком собственными руками уничтожал Красную армию.

Климент Ефремович не был патологически жестоким человеком, как Ежов или Берия, или тупым служакой, как его заместитель по кадрам Ефим Афанасьевич Щаденко. Но и его система воспитала в полном неуважении к человеческой жизни.

Николай Иванович Бухарин дружил с Ворошиловым. Накануне ареста Бухарин послал Ворошилову письмо: «Знай, Клим, что я ни к каким преступлениям не причастен». Ворошилов, боясь, что его заподозрят в особо теплых отношениях с врагом народа, тут же ответил: «Прошу ко мне больше не обращаться. Виновны Вы или нет, покажет следствие».