– Права есть.

– Тогда помогите. Сделайте хотя бы пару наездов на эту актрису.

– Не могу, – отказываюсь я. – У нее уже травма. К тому же наезжать на женщину – как-то неудобно.

– Пустяки! Нечего стесняться! – кричит режиссер. – Девочка даже не заслуженная артистка. Даже не из нашей киностудии. Ну, получит она еще пару синяков или ссадин. Что из этого? Зато какой выйдет эффектный кадр. Его будут смотреть миллионы кинозрителей. И с восхищением!

– Извините, – говорю я Трубе, – но если я этот кадр увижу, то мне будет весьма грустно. Извините, но я на эту женщину наезжать не буду.

– Размазня! – махнул на меня рукой режиссер и рявкнул в трубу: – Приготовиться! Наезд на героиню. Дубль восьмой! И тут же, если не очень удастся, то девятый!

А я побежал к телефону-автомату и вызвал «Скорую». Минут через десять к месту киносъемки подъехала машина. Врач поспешил к лежащей на асфальте актрисе, а Труба подошел ко мне яростно прошипел:

– Черт бы вас побрал! Такой кадр упустили! Такой эффектный кадр!»

Я понимаю, что сгустил в этом рассказе краски, что эффектное падение Любы Полищук на маты было не столь опасным для нее, как наезд машины на мою героиню. Но доля опасности для здоровья не миновала тогда Любу, и пусть первопричина ее коварной болезни была совсем иной, но есть в этом факте повод задуматься об охране труда артистов и не только.

А вообще-то моя с нею поездка в Новосибирск прошла без особых тревожных и опасных приключений. Отлет самолета из Москвы перенесли с 10 вечера на восемь утра.

– Возвращаться домой нет смысла, – резонно заметила Люба, и тут же, набросив на голову капюшон дубленки, улеглась на деревянную лавку, подложив сумку с вещами к ногам. Я последовал ее примеру. И мы не прогадали. Самолет отправили на два часа раньше, чем обещали. Четыре часа лета и мы приземляемся в Новосибирске. За бортом 15 градусов мороза. Люба выходит на трап и лихо сбрасывает капюшон с головы.

– Что ты делаешь, Люба? Сильный мороз! – говорю я.

– Ничего, я привыкла, я сибирячка! – гордо улыбается она, подставляя лицо лучам яркого, но явно не греющего солнца.

Первый концерт всегда волнителен. За кулисами в черном облегающем тело платье, с короткой модной прической, с блестящими, с лукавинкой глазами, стоит готовая к выступлению Люба. На лице ни единого следа «запоя», которым она меня озадачила. Немного выделяются скулы и синева под глазами. Это от усталости. Номер она исполняет блистательно. Четко выделены интонации, расставлены паузы. Зрители вызывают ее на бис. Она настолько сильно разогрела зал, что мне работается намного легче, чем вслед за артистами, которых я брал в другие города. После окончания концерта мы выходим на поклон. Люба останавливается на шаг позади меня и протягивает в мою сторону руку, показывая, что основным исполнителем представления был я. С таким уважительным к себе отношением я сталкиваюсь впервые, беру Любу за руку, и мы вместе выходим на авансцену. Зал взрывается овацией. И такое происходит из концерта в концерт.

Днем мы встречаемся редко, случайно. Собираемся у автобуса, увозящего нас на концерт. Питаемся отдельно. Я не приглашаю ее на обед, не навязываю ей совместное питание, догадываясь, что она экономит деньги, откладывая их на московскую жизнь.

Однажды грустно замечает мне:

– Алексей устроился грузчиком. Парень крепкий. Выдержит. Надо отдать долг за квартиру. А потом я дам ему отдохнуть – уже договорилась о его работе пожарным. А потом – театр… Другого пути у него нет. Я чувствую в нем артистичность. Может, я обманываюсь, как каждая любящая мать. Но должен же он что-нибудь актерского, хорошего и полезного для себя перенять у меня! Не только должен – обязан. Он артистичен даже в обычной жизни и станет артистом!

Лишь один концерт вызывает у Любы неудовольствие. Бойкий администратор продал билеты на дневной концерт в крупном научно исследовательском институте по афише на другого и более популярного, чем мы с Любой, артиста. Наше появление в зале зрители встречают с недоумением, и хотя на наш концерт нареканий не было, мы ощущаем себя прескверно, словно обманули людей, едва ли не обокрали. Весь следующий день Люба ходит хмурая, лишь к вечеру оживает. Мы идем в филармонию, где должны оформить денежные документы. По дороге встречаем местного и хорошо знакомого нам администратора. Он улыбается:

– Смотрю я на вас и думаю – очень интересная вы пара. Каждый своеобразен и по-своему дополняет друг друга. Почему бы вам не пожениться?

Люба без раздумий отвечает:

– Я уже думала об этом. Но мне жалко Варлена. Он хороший человек!

Мы долго и от души смеемся.

До отъезда остается пара дней.

Неожиданно Люба заходит ко мне в номер и показывает монолог Жванецкого:

– Миша подарил. Но я что-то не раскумекаю, о чем он хочет сказать.

Я дважды читаю монолог и только с третьего захода угадываю авторскую мысль. Чтобы она была понятной зрителям, монолог нужно переписать, увеличить с полутора до 3–5 страниц и наполнить не далекими намеками, понятными только автору, а прямым и точным, по-русски выраженным текстом, без придыханий, вздохов, закатывания глаз к потолку и прочих одесских приколов.

– Монолог интересный по замыслу, но выражен скомкано и с явными недоговорками, – заключаю я.

– Жаль, – вздыхает Люба. – Я так надеялась на то, что Миша напишет мне программу.

– Напишет, – уверенно говорю я, хотя знаю, как сложно создать целую и большую разговорную программу женщине, не имея опыта в этой работе.

– Нет, не напишет, – отрицательно качает головой Люба. – Он пригласил меня на свидание. Думала, что в кафе или ресторан, а привел к московским одесситам, которые специально готовились к встрече с ним. Мне это сразу не понравилось.

– Почему?

– Не понравилось. Там ждали его. А он вроде, пользуясь случаем, прихватил с собой меня. Я этого не ожидала.

– Бывает, так вышло, – оправдываю я Жванецкого, но Люба в своем отношении к нему непреклонна.

– Через несколько минут, после первой рюмки, он незаметно для хозяев под скатертью кладет руку на мое колено. Я осторожно снимаю его руку со своей ноги. Вскоре он повторяет свой маневр, а я – свой. Он нервничает, не смотрит в мою сторону и уходит, даже не попрощавшись со мной. Больше мне не звонит. Выходит – отношения наши разорваны, и все его обещания написать мне программу не стоили выеденного яйца.

– Ты – красивая женщина. Отклонила его притязания. Он о себе большого мнения и мог обидеться, – замечаю я.

– Да, я красивая женщина, но в первую очередь – актриса, а он повел себя со мною отнюдь не как с актрисой… Я разочаровалась в нем, как в человеке. После этого мы не могли бы вместе создавать программу. И еще мне кажется, что эстрада сейчас находится в тупике. Многие артисты говорят не то, что хотят, а что от них требуют.

– Такова жизнь, – в какой-то мере соглашаюсь я с Любой. – Лучшие авторы уходят в драматургию, я в основном пишу прозу.

– Дело не только в моем разрыве со Жванецким, – продолжает разговор Люба. – Есть другие неплохие авторы. Могли бы написать программу. И смешную. Но темы они берут очень плоские. С уходом Райкина изменилась эстрада, – вздыхает Люба. – Ты не замечаешь?

– Ушел лидер, за которым тянулись другие актеры и авторы. Остались желающие любым путем заработать деньги. Зачем им нервотрепка, терзавшая Райкина, вечные просмотры программы, беспокойная жизнь, – соглашаюсь я с Любой.

– Мне на эстраде больше делать нечего! – категорически заявляет Люба.

– А где же ты будешь работать? – растерянно произношу я.

– В театре! Только в театре! – говорит она с вызовом, но уверенно, как о решенном вопросе. – Там больше реальной жизни и переживаний. Поэтому разреши мне навестить родителей. Когда еще выдастся такой случай. От Новосибирска до Омска всего час лёта. Когда я с ними еще увижусь? Меня на афише нет. Никто мое отсутствие не заметит. Отпусти на последний день! Богом прошу! Соскучилась по родителям. Хоть денек с ними проведу! Отпусти!