Что ему от нас надо, подумал я.

— Добрый день, фру Птицинг, — сказал он, заглядывая в комнату. — Извините, если помешал.

Ева даже не сказала ему «заходите». Она продолжала тереть своё окно.

— Н-да… Я, конечно, понимаю, — сказал Голубой, когда ему не ответили. — Печальная, конечно, история… ну, с этим несчастным случаем.

Ева принялась так тереть своё стекло, что оно заскрипело. Вот и весь её ответ. Но Голубой продолжал своё.

— Однако, как я слышал, состояние вашего супруга сейчас улучшилось, — сказал он. — Это весьма отрадно. Не думайте, пожалуйста, что мы не интересуемся своим персоналом.

Тут Ева со стуком поставила на подоконник свою бутылку с «Блеском».

Я даже вздрогнул. Я не привык, чтобы у нас в доме так встречали гостей. Наш дом всегда был открыт для всех. Гостям у нас всегда были рады. Кто ни придёт — всегда усадят, угостят кофе или пивом, всегда посидят, поговорят не торопясь. Поэтому Евино враждебное молчание — будто ей не терпелось вытурить этого гостя за дверь — подействовало на меня больше, чем если б она швырнула ему в голову сковородку.

— Что вам, собственно, надо? — сказала она наконец. — Зачем вы сюда явились?

— Просто хотел узнать, как у вас дела, — сказал Голубой, будто оправдываясь.

— Если только за этим, то могу вам сообщить, что у нас всё в порядке. А теперь извините, но мне некогда, у меня, как видите, уборка.

— Ещё раз прошу прощения, если помешал, — сказал Голубой. — Но у меня к вам ещё одно дело, фру Птицинг.

Он поискал глазами, куда бы ему сесть, но не нашёл ничего подходящего. У него был такой растерянный вид, что всякого другого на его месте мне стало бы жалко. Но только не его. Его я не мог жалеть. И не мог, и не хотел.

— Я вас вполне понимаю, фру Птицинг, — продолжал он. Понимаю, что вы возмущены случившимся. Это совершенно естественно. Только что до моего сведения дошло, что вы распространяете на фабрике некие печатные тексты. Вы, конечно понимаете, о чём я говорю. Хочу лишь указать вам, фру Птицинг, что содержание их противозаконно. Там содержится прямой призыв к забастовке, и забастовке противозаконной. Вы, надеюсь, сами понимаете, что одного этого было бы достаточно, чтобы отстранить вас от работы.

— Вряд ли бы это помогло, — жёстко сказала Ева.

— Да это и не входит в мои намерения, — сказал Голубой. — Как я уже говорил, ваша реакция мне вполне понятна. После того что произошло, у вас, естественно, нервы не в порядке. Могу себе представить, как это вас потрясло.

— Вряд ли можете! — зло фыркнула Ева.

— И однако, — продолжал он, будто не слышал, — как вы сами можете понять, так дальше продолжаться не может. Я не имею права смотреть сквозь пальцы, как вы, фру Птицинг, сеете смуту среди рабочих. Мой прямой долг — приостановить беспорядки. Поскольку, повторяю, и вас тоже до некоторой степени можно понять — в том смысле, что это всего лишь нервная реакция в связи с пережитым потрясением, — я хотел бы предложить вам взять на некоторое время отпуск по болезни. Вам просто надо отдохнуть и прийти в себя, фру Птицинг. Наше предприятие, со своей стороны, могло бы, видимо, оплатить вам расходы на какую-нибудь заграничную поездку, учитывая особые обстоятельства. Как вы на это посмотрите? Майорка, например, или же Родос, или Тунис. Чудесно бы отдохнули, не так ли?

Теперь вид у Голубого был очень даже уверенный. Он так и сыпал всякими заковыристыми словечками. Я не всё понял из того, что он говорил. Но я очень хорошо понял, что ему не нравятся те листки, которые распространяла Ева. На те деньги, которые она получила за пианино — не на все, конечно, — она купила пишущую машинку и ещё одну там машину, которая сразу печатала много одинаковых листков. На этих листках было написано, чего должны потребовать рабочие. А ещё там было написано, что если всё будет как раньше, то они устроят забастовку.

— Разве я похожа на больную? — насмешливо сказала Ева.

— Это уж не мне судить, — сказал Голубой.

— Вот именно, — отрезала она. — А вы, по-моему, как раз и берётесь судить.

— Для вас, во всяком случае, так было бы лучше. — сказал Голубой. — А то можно ведь и по-другому…

— Что именно «по-другому»? — повысила голос Ева.

— Я могу ведь просто-напросто отправить вас к фабричному врачу. И пусть он вас обследует и даст своё заключение.

— Ну, вот что, — не выдержала Ева. — Довольно. Я должна с вами попрощаться. Мне некогда больше разговаривать.

Голубой повернулся, чтобы уйти. Но тут он увидел меня — я всё это время простоял в уголке. Он подошёл ко мне, и улыбнулся такой добренькой улыбочкой. Он выудил из кармана десятку и протянул мне.

— Вот, это тебе, — сказал он. — Купи себе что-нибудь и постарайся уговорить твою маму поехать в отпуск.

Я смотрел на бумажку. Мне так и хотелось выхватить её, скомкать и швырнуть в эту сладко улыбающуюся рожу.

— Оставь её себе, — сказал я.

— Не нужны мне твои деньги! — выкрикнул я вдобавок, чтобы как-то выразить своё возмущение.

Мне очень хотелось прибавить что-нибудь этакое… покрепче, но мне ничего не пришло в голову, кроме «жирный боров», а это не подходило. Это было слишком неубедительно и как-то даже оскорбительно для свиней.

Голубой отдёрнул руку, будто обжёгся. Попятился и так спиной и вышел в дверь, обалдело глядя на нас с Евой, будто мы какие диковинные звери. Машина рванула с места и умчалась.

— Тьфу! — сказал я, и больше мне ничего не пришло в голову.

А потом была забастовка. Про эту забастовку столько было разговоров, что мне она уже представлялась какой-то прекрасной сказкой. Мне представлялось, что весь мир сразу станет другим. Вода в речках и озёрах станет теплее, и приятней будет купаться. Осы перестанут садиться на блюдце с вареньем, когда пьёшь на террасе кофе. Мухи перестанут биться ночью о потолок. Что произойдёт волшебное превращение — как всё равно в сказке о принцессе, которая полюбила лягушку. Принцесса только поцеловала эту лягушку — и лягушка мигом обернулась принцем, стройным красавцем женихом с целым королевством впридачу. Так и тут. Мне представлялось, что сразу настанет Царство доброты, тепла и красоты.

А на самом деле — ничего вроде бы и не изменилось. Только на улицах теперь толклось днём больше взрослых. А ещё всюду шли какие-то собрания. Все входы и выходы на фабрику были закрыты, и ворота заперты. А за всеми этими замками и запорами лежала целая куча денег, которым вовсе не полагалось там лежать. Это были вообще-то деньги рабочих, их зарплата, но Голубой запер их у себя. Когда рабочие устроили забастовку, он сказал, что не выдаст им зарплату.

Вот тут-то в это дело и вмешались «Поросята-бунтари». Это была их последняя и самая блестящая операция и последний их вклад в борьбу за справедливость. На этот раз идея принадлежала мне. Она пришла мне в голову однажды вечером, когда мы засиделись у Хедвиг. Мы теперь подружились с Хедвиг. Ева отдала ей часть тех денег, которые получила за пианино. И мы со Стаффаном тоже кое-что сделали, чтоб помочь ей в её торговле. Мы, например, сочинили массу рекламных объявлений — мы наклеивали их на витрину её лавочки и расклеивали по всему посёлку.

Мы со Стаффаном сочиняли наперегонки. Ну, например:

«ПОКУПАЙТЕ ЗА БЕСЦЕНОК ЦЕННОЕ ВАРЕНЬЕ ХЕДВИГ».

«НОВАЯ МЕТЛА ХЕДВИГ ЧИСТО МЕТЕТ».

«КОМУ СЛЕДУЕТ КАК СЛЕДУЕТ НАМЫЛИТЬ ГОЛОВУ — МЫЛЬТЕ МЫЛОМ ХЕДВИГ».

«ТАБЛЕТКИ ОТ КАШЛЯ, КУПЛЕННЫЕ У ХЕДВИГ, ПРОЧИСТЯТ ВАШЕ ГОРЛО, НО НЕ ОЧИСТЯТ ВАШ КОШЕЛЁК».

«КУПИШЬ У ХЕДВИГ ДЕШЁВУЮ ЛОПАТУ — БЫСТРО УЗНАЕШЬ ЕЙ ЦЕНУ».

Мы столько понаклеили этих реклам, что потом уже стали вывешивать только напоминания вроде: «Вы сами знаете, где всё вкусно и дёшево».

Но больше всего мы гордились своей «рекламой в стихах». Вся эта рекламная дешёвка звучала гораздо лучше, если её зарифмовать. Из этих наших стишков я помню, например, такой: