Начальник, казалось, был доволен собой и не очень обращал внимание на недовольство сильных заседания того.

Люся же считала, что у профессоров, присутствовавших и решавших, могли быть и другие основания для недовольства, тем более что о Начальнике говорили как о наиболее вероятном преемнике.

– Смотри, милый, от вашей комиссии, особливо от твоей защиты, Роману Васильевичу слишком худо на душе может быть. Смотри, милый, если с ним что случится, навек тебе на душе худо будет.

– Во-первых, я его действительно искренне защищал…

– Оставь. Хоронил…

– А во-вторых, о самоубийстве я и…

– Да я не…

– Нет, не в его привычках судить. А самоубийство потому и есть самый страшный грех, что судят при этом окружающих, да к тому же судом самым страшным – без всякой возможности оправдаться или даже просто просить прощения.

– Опять ты все обобщаешь – это ведь наиболее удобная форма оправдывания. А я тебе говорю конкретно, да и достаточно мягко: Роману Васильевичу худо будет, в частности и от твоего выступления тоже. А самоубийство!.. При чем тут? Я совсем не об этом. Что ты!

– Перестань, Люсенька. Что ты меня пугаешь? Я сделал, что мог, совесть моя чиста, от всей этой суеты и интриг пришел отдохнуть к тебе, отдохнуть душой, а ты опять про то же.

А дальше Люся повинилась и согласилась, и перестали они говорить на эту тему – действительно, что они будут обсуждать чьи-то чужие интриги и заботы, когда все это их не касается, когда у них есть более важное и вечное, то, что не осуждается, не должно осуждаться… И нечего его шпынять – он ведь не по расчету говорил так.

Так думала Люся.

А Начальник посмотрел на висящие перед ним книжные полки, на сдвинувшуюся вдруг гармошку книжных корешков перед глазами… он потянулся к Люсе.

– Не надо. Прости меня. Никак не пойму… Что-то в тебе не то сегодня, сейчас. Что?

Застыла книжная гармошка. Она ведь живет без расчета. Значит, сейчас ей так лучше. Ей. А каково же ему! Нет, он не может так. Он разобьет сейчас какую-то глупую преграду, созданную наверняка неправильно понятыми словами его. Он вспомнил, как Люся как-то сказала: «Никогда ничего никого и ни о чем, по возможности, просить не надо. При хороших отношениях люди сами должны понимать друг друга и помогать друг другу и все прочее. Я стараюсь не просить».

Речь тогда шла об операциях, о распределении их Начальником, а он обобщил. И тогда обобщил, и сейчас. Конечно, он не мог с этим согласиться. Надо добиваться своей цели, – естественно, сохраняя порядочность. Да, да, даже неправедной цели надо добиваться средствами праведными. Нет, нет, он сейчас сломает эту напряженность.

– Люсь…

– Не считай, не считай, не занимайся арифметикой. Я ж тебя люблю. Ты же знаешь.

– Думаешь, этого достаточно?

– Достаточно, недостаточно, а не считай.

– Не городи ерунды. При чем тут расчеты? Ты же знаешь, что я приехал не бухгалтерией заниматься и не уравнения решать.

– Все равно. Для меня главное, как я люблю.

А у него в глазах вновь бегали книжные корешки. Он молчал. Сейчас он правильно рассчитал.

Начальника не было на работе уже три дня. Не приезжал он и к ней домой. Хотя известно было, что он не болен и ни в какую срочную командировку не уезжал. Был дома – наверное, работал.

На третий день под вечер – звонок телефонный. Он был краток.

– Приехать можно?

– Конечно! Сейчас?

– Да.

– Жду.

Он был буквально через пять минут.

– Как ты быстро!

– Я был рядом. В департаменте нашем.

– А ты что такой смурной?

– Я когда общаюсь с начальством нашим административным – всегда смурной. Был там с Сергеем. Все им не так. Расписание составлено не так. Отчет о научной работе – тоже не так. Кучу бумаг дали – формы самых разнообразных отчетов. Ведь думают все только про бумаги, а до дела никому нет дела.

– Ну, а ты что – впервые с этим встретился? Почему говоришь с жаром первооткрывателя? Ведь не первый раз, наверное, и не сегодня только. Ты так кипятишься, как будто они тебя разочаровали. «Владыко дней моих! дух праздности унылой, любоначалия змеи сокрытой сей, и празднословия не дай душе моей».

– Ты права, Люсенька. Но иногда они выводят меня из себя. Сама подумай. Старика этого, Романа Васильевича, сняли. Я тебе рассказывал о комиссии. Слова никто о нем хорошего не сказал. А то, что я говорил тепло, – естественно, не понравилось. При этом делают хорошую мину – а игра-то плохая. Все им не нравится, и даже говорят, будто я просто хоронил его с почестями.

– Конечно. По-моему, тоже. Нехорошо. Особенно если тебя могут назначить на освобождающееся место. Не понравилось кому-то, наверное. Мне бы не понравилось. Да еще и всех стариков сразу обидел – целое поколение.

– Да что ты! Они все без обратной связи. Намеки бесполезны – они их к себе не относят, на свой счет не принимают. И все старики заседавшие, и главный наш старик. Ты подумай, кого назначили на это место!

– А что, уже есть преемник?

– И даже утвержден министерством. Это молодой хам, рвущийся в передовые, желающий показать себя прогрессивным любыми средствами, правда, без риска для положения, хам, постоянно рекламирующий и декларирующий свои деловые качества и что для него дело превыше всего, и уж во всяком случае превыше личных отношений, а на самом деле все эти слова просто защита и оправдание собственного хамства и грубости, оправдание своего издевательства над своими сотрудниками, постоянного унижения их. На самом деле, на поверку получается, что думает он только о себе и о своем положении, кстати как и все, кто долдонит о том, что дело выше отношений между людьми. Болтун – много красивых слов и ни одной научной концепции собственной. Школу он зато создает, и создаст – всех заставляет оперировать, например, только как он, только по его методике, вернее, по принятой им для себя методике. А вот к творчеству никого не приучил, не приучает и не приучит, своих мыслей пи у кого не будит. Все – пустота. Как в диссертациях – все есть: исторический обзор, собственный материал, обсуждение полученных данных – и ничего! пустота! Размышления, заседания, обсуждения – и степень, а за ней ничего, пустота, болтовня. Такова и вся его наука. Бестактен в своей болтовне до предела. Делает вид, что помогает людям…

– Да что с тобой! Что ты так разбушевался! И уж чересчур ты его поносишь – говорят, он хорошо оперирует.

– Да ты что! Я был на его операциях – крик, шум. А когда хирург много орет на операциях – либо это игра в распущенность, либо хирург не уверен в себе, что чаще.

– А почему вдруг его выбрали? Что, с самого начала планировали так?

– А я откуда знаю! Есть и более достойные кандидаты. Да ведь разве о деле думают? Думают о взаимоустройстве приятелей, коррупция!

– Что ты сегодня такой возбужденный? Перестань носиться по комнате. Садись.

Люся подошла к полке, взяла книгу и тоже села рядом с ним.

– Смотри, мне подарили что. Прекрасный художник, великолепные репродукции по качеству, а? Ты когда-нибудь видал такого Христа? Великолепно?! Неожиданно, правда?

– Кто это?

– Руо.

– Я что-то слышал о нем.

– Да ты посмотри всю книжечку, посмотри. А начал с театрального оформления. Дягилевские спектакли оформлял. Начальник полистал немного и отложил книгу.

– Что-то не могу сегодня. Действительно, я почему-то возбужден очень.

– Может, чаю хочешь, кофе?

– Ничего я не хочу. Во всяком случае, ни пить ничего, ни есть.

– Давай поставлю музыку. Может, это тебя успокоит?

– Поставь, если хочешь.

Люся включила проигрыватель, поставила пластинку и застыла у стола. Что-то не нравилось ей в разговоре, в словах Начальника. Люся стала вспоминать его на операциях. Это всегда была защита от чего-нибудь неприятного в нем. Она повернулась, посмотрела на него, на руки. Руки как руки. Лицо… Люся подошла к нему:

– Начальничек ты мой родненький. Прекратите хмуриться. Послушай, какая музыка.