– Скажи-ка мне, а что ты думаешь о нашем втором доценте? – по-видимому, перешел он к заполнению своих карточек.

– Да вам же виднее: вы сверху видите и больше слышите.

– Согласен – слышу, но я люблю тройную информацию. Тогда есть объективность. Тогда вы все не зависите от субъективности информатора.

– А что я могу сказать вам? Врач неплохой, а вообще… аккуратный человек. Карьеру он сделает.

– Это как сказать. Но ты должен понять, Сергей, что начальству выгоднее иметь дело с людьми, которые активно выстраивают свою карьеру. Они вынуждены думать прежде всего о деле. К тому же им и приказывать легче. С ними легко выдерживать принцип: ты мне – я тебе, и никаких одолжений друг другу. Все оплачено. И они все будут делать, что велено им. В известных пределах, конечно, – это понятно. А что взять с человека, не делающего карьеру? Вернее, как с него брать, если не знаешь, как отдавать? Да и вообще, карьеристы понятны. И дисциплину они соблюдают. А дисциплина, милый, – это осознанная необходимость всегда казаться несколько глупее начальства.

Посмеялись.

Пришел наш второй доцент, и Начальник с ходу накинулся на него. Будто и не было ни уюта, ни тепла.

– Утреннюю конференцию ты вел? А почему до сих пор не пришел и не рассказал, что было? Все, что случилось в отделении, все, что кто-нибудь сказал, сделал, я тотчас должен знать. Понятно?

А вот и первый наш доцент пришел. Я поспешил уйти. В коридоре встретил еще одного коллегу.

– Слушай, Сергей, в приемном поступает больной в нервное с жесточайшим радикулитом. Не попробовать ли полечить нашим методом – в артерию? Пойдем посмотрим.

В приемном, в смотровой, стоял больной, держась обеими руками за подоконник, и разговаривал с дежурным невропатологом. Мы слышим их разговор:

– Почему вы не ложитесь?

– Нет! Нет! Я не могу!

– Что, так легче?

– Шестой уж день стою, облокотившись… о тумбочку локтями… ни сесть, ни лечь… а в больницу не клали… все места нет.

Действительно, локти у него красные, даже отечные немного.

– Как же вы спали?

– Стоя.

– Как слон. Хм.

Мы не стали им мешать и вышли.

– Надо еще с ним договориться, – сказал я.

– Господи! Проблема! Да при таких радикулитах, когда они сами не знают, как помочь, а тут мы напрашиваемся, снимаем заботу такую с них. Для них – было бы только допущено фармакопеей!

– Это ты прав, – согласился я.

– Только договаривайся ты. Не люблю я этого бездушного подонка, – кивнул он в сторону невропатолога, – я уж с ним встречался на общих дорожках.

– Ну уж подонок! – я усомнился. – Вот всего-то и нетерпимее те, которые сами не без греха. Себе-то не подать руки нельзя, а другому можно.

– Ох и надоел же ты со своим занудством. Лучше договаривайся иди, скажи, чтоб морфий сделали, и пошли в перевязочную.

После морфия больной сумел улечься на стол. Ввели лекарство. Больной сразу заохал. Когда стало горячо в пояснице, он заохал еще сильнее, а мы обрадовались – дошло до места. Уже через минуту ему стало легче.

– Ох, хорошо, доктор! Первый раз. Надолго ли – не знаю.

– Да и мы не знаем, надолго ли.

Через час мы опять пришли в нервное отделение взглянуть на больного.

Он лежал в палате, крепкий мужчина вполне интеллигентного вида, и плакал.

– Что! Опять?

– Ничего не болит. Жить да жить.

– Чего ж вы нервничаете?

– Ну, подумайте сами. Меня положили в коридор – пока место не освободится. Шесть дней не спал. После вашего укола первый раз уснул. Ну, только-только уснул – будят: место в палате освободилось. Ну что! Помешал бы я часок-другой в коридоре?

– Но сестра хотела как лучше.

– Я не знаю, что она хотела. Вы меня простите, мне и самому неудобно. Но я так хотел спать.

– Ну ладно, что же теперь делать! А не болит?

– Пока нет.

Мы вышли в коридор. В конце его невропатолог нечеловечески ругался и орал на сестру и нянечку, которые разбудили больного.

– Вот уж действительно подонок! – взорвался опять мой импульсивный коллега. – Не мог уследить.

А я опять сказал, чтобы он не входил в раж, особенно при больном, и мы пошли к себе в отделение.

Когда про нашу удачу и организационную неувязку, про то, как невропатолог похвалил наш метод и как он же учинил разнос сестре, – когда мы про все это рассказали Начальнику, он взвился и сказал: «Человек, постоянно всех ругающий, просто все время убеждает себя или окружающих, что он-то иной» – и велел позвать к себе невропатолога.

А мы пошли к своим больным.

Начальник вошел, когда операции только начались. Вокруг обоих столов стояли студенты, и было трудно рассмотреть не только что делалось, но и кто делал. Он подошел к первому столу. Студенты стали раздвигаться, чтобы пропустить его.

– Стойте, ребята, стойте. Я уже насмотрелся на эти игрища. Смотрите, ребята. – Похлопал ближайшего студента по спине. – Смотрите, какой аппарат. Очень много с ним узнать можно. Нет?

Студенты теперь больше смотрели на него, чем на операционный стол. Все-таки профессор говорит, да и говорит он всегда что-нибудь интересное. А он стал ходить вокруг аппарата, стал рассматривать запись на ленте, расспрашивать что-то у анестезиолога.

– Вот ведь, все наука. Все это и есть наука, ребята. Чего только не узнаешь благодаря этим аппаратам. Все и узнаем. А этот, смотрите, показывает химические изменения в крови на разных этапах операции. До этого аппарата мы не могли так сразу определять изменения. Да и не сразу тоже не могли. А теперь пожалуйста, отсекли желудок – и в тот же миг все изменения этого мига. Сто измерений ста изменений – диссертация, новое в науке, новый факт, новая закономерность миру стала известна. Так, ребята. Молчите? И правильно – в операционной разговаривают только оперирующие или шеф, как я, например. – Он засмеялся то ли иронически, снисходя до собственных слабостей, то ли еще как-то.

Анестезиолог прикрикнул на студента, который притулился к аппарату. Начальник тут же включился:

– Ну что ты кричишь! Большой ученый? Что у тебя, изменится твоя наука от этого? Не воображай, что ты такой уж большой ученый. Это аппарат – ученый, а не ты. Ты – регистратор. Аппарат дал результат – и смотри. Больно вы к себе серьезно стали относиться с тех пор, как я вам эту игрушку достал. Диссертациями запахло?

Начальник еще немножко поиграл анестезиологом, объяснил ему, что наука начинается после того, как зарегистрированные в диссертации факты поданы ему на стол, после того, как он над ними подумает, обобщит, вот после этого он сделает науку, а их учеными, и пусть они, – продолжал он объяснять более развернуто, чем эта конспективная запись разговора, – знают свое место и студентов не тюкают. Потом он подошел к операционной сестре, стоявшей со своим столиком в ногах больной, посмотрел на операцию, так сказать, снизу, а не сверху, хотел было что-то, по-видимому, сказать сестре, но вдруг раздумал и направился к другому столу, наверное потому, что услышал раздраженный голос хирурга от того, другого стола.

Хирург ругал Люсю. Она, как и было принято, молчала. Начальник поглядел на нее: «Удивительная она все-таки женщина. В шапочке и маске она почему-то еще красивее. Наверное, из-за постоянного удивления в ее глазах. Впрочем, неизвестно почему. Просто – даже в шапочке и маске очень красива. С ней и оперировать приятно. Люблю оперировать, когда она ассистирует». Так спокойно раздумывал Начальник, пытаясь через спины студентов разглядеть, что происходит в операционном поле. Трудно. Студенты пошли высокие – акселерация, говорят, и хоть он тоже не из низеньких, разглядеть ему удавалось лишь головы в шапочках да плечи. Хирург опять цыкнул на Люсю. И Начальник тут же включился:

– В чем дело?! Почему такая нервная обстановка у вас?! Кричите дома или в трамвае, а здесь операционная. Это ваши студенты?

– Да. – По голосу слышно – хирург приготовился ко всему.