«Сотрудник» вышел в комнату перед кабинетом, где всегда сидели на стульях и креслах помощники и сотрудники и откуда вели двери в лаборатории, уселся в кресло, закурил. Его, естественно, спросили, почему он взмылен, каково настроение у Начальника, и спрашивали еще многое, но Начальник велел молчать, а потому он ответил, что взмылен, ибо комната эта предбанник. Его поняли и больше не спрашивали. В «предбаннике» раздался один звонок, что означает вызов лаборантки в кабинет. На два же звонка должен был зайти врач из лаборатории. Начальник всегда возмущался тем, что ликвидировали секретарш у профессоров: «Сколько времени у нас отняли этим декретом. Теперь приходится выкручиваться – делать секретаря из лаборанток. Возмутительно».

Лаборантка вошла в кабинет, через минуту вышла и вызвала в святилище аспиранта, сидевшего у самой двери.

Начальник пригласил аспиранта сесть, сам тоже сел в соседнее кресло. Закурили.

– Ну, как идет работа?

– Материал, я считаю, полностью набран. Начал писать.

– Литобзор написал?

– Да. Сейчас печатаю.

– Когда дашь на прочтение?

– Как кончу печатать – недели через две, наверное.

– Что ж, ты две недели собираешься машинку держать мою? Я ждать не могу.

– Какую машинку?

– Какую! Мою, которую ты взял тут.

– Я?! Никакой машинки я не брал.

– У тебя ж нет своей. Я знаю. На чем же печатаешь? Если б ты дал машинистке – она б тебе дня за два напечатала, страниц тридцать – сорок, или сколько у тебя там в обзоре?

– Откуда машинистка?! Сам, конечно. Но машинку взял в прокате.

– В прокате! Неужели ты думаешь, что я так редко печатаю и она мне не понадобится целых две недели?!

– Клянусь чем хотите, но я не брал на кафедре никакой машинки. Да вот у меня и квитанция на взятую машинку из «Проката». Пожалуйста.

– Да ты что! Убери свою квитанцию. Я тебе и так верю. Что ж ты думаешь, я могу тебя подозревать в воровстве, что ли?! Так вы думаете о своем шефе? Мне просто нужно сейчас срочно напечатать один материальчик. Значит, ровно через две недели я жду готовый литобзор.

– Может, и раньше получится.

– Но крайний срок тебе две недели. Я должен с ним ознакомиться. А то так вы будете знать больше литературы, чем я. А ведь тогда нам придется расстаться. – Начальник засмеялся, аспирант улыбнулся. – Шучу, шучу, конечно. Позови мне кого-нибудь, кто там есть. О машинке, кстати, не говори никому. Ну, беги в палаты, работай. До двух часов дня ваше место там, а не в этой комнате у моей двери. Впрочем, хорошо, что ты оказался здесь.

Начальник подошел к окну и засмеялся:

– Иди посмотри. Вот она, трагикомедия жизни!

Под окном стояла машина с баранкой руля в виде круга с отверстиями по краю. Машину ручкой заводил, по-видимому, ее владелец, человек с двумя культями вместо рук. Рядом стоял другой человек на костылях – нога была в гипсе. Он вырывал ручку – хотел помочь. Первый не давал.

Начальник опять засмеялся:

– Глупо, конечно, что это смешно, но смешно. Безрукий и безногий. Безрукий-то одолел. Даже как-то грешно смеяться.

Аспирант стоял рядом и, улыбаясь, смотрел в окно.

– Ах, черт. – Начальник увлекся. – Не может. Надо ногой активнее помогать.

Из дверей выскочил в незастегнутом халате Сергей, подошел, небольшая перепалка – безрукий и ему не давал, но Сергей победил.

– Ну, вот и завелось, – сказал Начальник. – Ладно, иди работай.

У следующего он попробовал в дверях еще потребовать машинку.

С третьим он поговорил сначала о футболе, а потом стал выяснять про машинку.

Его со студенческих лет учили индивидуальному подходу, жил он по известной формуле: «Лечить надо не болезнь, а больного».

Наконец лаборантка вызвала Люсю.

– А ты зачем? Впрочем, как дела, Люсенька?

– Все нормально. Наверное, через час пойду в операционную.

– Ты представляешь, вот, пожалуйста, мне поручили написать некролог. Посмотри.

– Почему тебе? Ты-то какое имеешь к нему отношение?

– Вот в том-то и дело! Как кого-то продвигать – так своя когорта, а как написать что-то – так я.

Люся просмотрела исписанный лист, вздохнула, улыбнулась и сказала: «О вы, которые, восчувствовав отвагу, хватаете перо, мараете бумагу, тисненью предавать труды свои спеша, постойте – наперед узнайте, чем душа у вас исполнена…»

– Ты не находишь, Люсь, что Пушкин уже стал для тебя шаблоном?

Люся засмеялась:

– Наверное, ты прав, но он такой искренний. А потом, я не виновата – это само получается.

– Слушай, ты представляешь! Кто-то спер машинку из кабинета.

– Не может быть. Этого просто не может быть. А чью машинку?

– Чью! Мою, конечно. Кто-то из своих. Вообще-то ключ есть только у меня, но открыть может каждый – это известно.

– Что ты говоришь! Ничего ты думаешь о нас, о своих сотрудниках! Разве можно!

– Но машинки-то нет.

– И ты всех вызываешь и спрашиваешь?

– Я ж не говорю: украл – отдай, я вполне тактично: напечатал, и хватит – мне нужна.

– Временами я тебя просто ненавижу, и это еще ничего – это еще любовь. А временами – тихо сомневаюсь, тогда мне страшно за себя. Плохо ты к людям относишься. Ко мне ты лучше относишься, больше веришь.

– Баба, она баба и есть! К тебе мне плохо относиться!

– Ну вот Сергея-то ты не любишь, а относишься к нему лучше, чем к другим, просто потому, что и он тебе верит больше, чем другие.

– Кто тебе сказал, что я не люблю его?

– Я и сама не без глаз. А все равно ты ему веришь – потому как он тебе верит. Это ж, наверное, чистая математика, чем больше ты доверяешь, тем больше тебе верят. И наоборот. Прости, милый, за сентенции, но ты и меня обидел – заставил сомневаться.

– Права ты, по-видимому, Люсенька, но, понимаешь, очень уж машинка нужна. Срочно некролог надо перепечатать. И где она может быть?!

– Взял кто-нибудь, да еще с твоего ведома, наверное, а ты забыл.

– Как я могу забыть? Ну ладно, найдем. Знать, не судьба самому напечатать. Я не хотел никого просить – сам, думал, напечатаю. Права ты, Люсенька, отдай, пожалуйста, лаборанткам, пусть напечатают они. Ваше поколение вообще добрее нас, вы доброжелательнее. А ведь, наверное, все знают, зачем я вызываю, а я просил не говорить – вот и верь им. Впрочем… черт его знает…

Люся опять порадовалась его самоанализу, его жесткости к себе, его отсутствию рисовки – так она воспринимала его реакцию на свои мысли.

Следом вошел Сергей и еще от двери начал:

– Машинку вашу я не брал…

– Как ты смеешь говорить так! По-твоему, я могу думать, что кто-нибудь взял, не сказавши? Хорошо же ты думаешь обо мне! Как трепаться да резонерствовать – тут ты на высоте!

Сергей смутился, покраснел.

– Простите. Я просто хотел сказать, что машинка у зава – печатают расписание на неделю, и взял он ее у вас утром, на ваших глазах и на моих, а вы говорили в это время по телефону и в ответ на его просьбу кивнули головой.

– Я прекрасно помнил, что кто-то взял. Не помнил кто и просто поэтому спрашивал. Как же надо относиться друг к другу, как же надо так не доверять друг другу, чтобы прийти в такое возбуждение! Как же вы все думаете обо мне, если такое возбуждение, если вся клиника уже знает?! А ведь тебе, да и многим сегодня еще оперировать. О больных вы совершенно не думаете. Все это результат беспредельной заботы о собственной репутации…

Но, в общем, все кончилось благополучно: некролог был вовремя напечатан в газете.

– Как это не знаешь кто? Ведь в сознании.

– Шок.

– И не отвечает?

– Посмотри.

Мимо глядели живые безжизненные глаза.

– Как вас зовут?

Даже ресницы не дрогнули. Пожалуй, это самое удручающее в шоке: сознание есть – и полная апатия, полная отрешенность. Еще не измерил давление, не посчитал пульс, а уже страшно.

– А «Скорая» что?

– А ничего. Из-под поезда – и все.

– Ничего не видно, кроме руки?