— Что ж, за ваше здоровье, — произнес Фуке. — Вас мне, конечно, не уговорить. Но может быть, мадам Кантен составит мне компанию?

— Выпей немножко, — поддержал его Кантен. — Что тут плохого?

Сюзанна нерешительно наполнила маленькую рюмочку и посмотрела на мужчин. Они сидели, поставив локти на стол и чуть склонившись друг к другу. Кантен, по привычке, скинул пиджак, Фуке своего не снимал. Сюзанне показалось, что этому изящному молодому человеку с на редкость приятными манерами и неповоротливому, простоватому, но бесконечно близкому ей Альберу больше в общем-то не о чем говорить друг с другом, и она решила, что опасность миновала.

Вино, насколько мог судить Фуке — впрочем, он не считал себя тонким ценителем, — было и впрямь очень хорошим, но что за удовольствие пить его вот так, в тесноте и скуке! Время от времени все трое, как роботы, повторяли одно и то же: Кантен кивал Сюзанне, Сюзанна протягивала пухлую руку к бутылке, Фуке перехватывал ее, вопросительно смотрел на Кантена, тот решительно переворачивал свою рюмку ножкой вверх, нацеленное на нее горлышко бутылки отворачивалось, словно с презрением, и, наконец, застывало над рюмкой Фуке.

«Если б я стал так кочевряжиться, — подумал Фуке, — поднялся бы возмущенный крик или, еще хуже, зашелестел бы эдакий гаденький недоверчивый шепоток, а мне пришлось бы корчить из себя праведника. Одно из двух: или я сейчас же выхожу из игры, или надираюсь». Ему было тошно, христианско-эпикурейский пыл иссяк, а ничего поинтереснее на ум не приходило, он злился на себя, чувствуя, что воодушевление Кантена пошло на спад и вот-вот совсем осядет, как остывшее суфле. Конечно, здоровая домашняя обстановка, уют — все это мило и трогательно, но не хватает искры, и вместо жаркого огня — жиденькое центральное отопление. У Эно веселее.

— Вы знаете Эно? — словно читая его мысли, спросила Сюзанна. — Он очень дурной человек. Только и ищет, как бы навредить Альберу. Ненавижу его!

— Не стоит преувеличивать, — сказал Кантен. — Просто наши взгляды на жизнь разошлись. Впрочем, я не уверен, что они когда-нибудь сходились.

— Он столько раз подбивал тебя на всякие безобразия.

— Ну знаешь! — воскликнул Кантен. — Свои безобразия я вытворял сам, без посторонней помощи. Знатные были загулы, месье Фуке! Я себя не помнил.

— Раз вы были в Китае, вам, верно, случалось курить опиум? — спросил Фуке.

— А как же! Хотелось всего попробовать, — ответил Кантен. — И в Шанхае курил, и в Гонконге. Пробираешься, бывало, по узеньким, тускло освещенным улочкам следом за похожим на живой скелет провожатым, до курильни с лежанками. Шли целой компанией, вразвалочку, будто собрались сниматься у ярмарочного фотографа на фоне раскрашенной тряпки, а уж там, на месте, все вдруг куда-то испарялись. Тихо, пусто, каждый сам по себе… Ну а выходишь — все равно что из борделя, штаны на ходу подтягиваешь. Не могу сказать, чтоб это было так уж здорово, вроде онанизма… мечтанья, сновиденья.

— А вы мечтать и смотреть сны не любили?

— Мечтать толком я тогда не умел, а сны… какие сны у морского пехотинца? Снилось, что адмирал Герпат целует меня в ухо, что я получаю увольнительную, что я здесь, с Сюзанной, и она меня тоже целует.

— В общем, одна ерунда! — поддела мужа Сюзанна.

— Не то чтобы ерунда, но ничего особенного.

— А теперь?

— Теперь мне иногда снится, что я курю опиум. Круг замкнулся.

Этот разговор открыл Фуке глаза: он понял вдруг, как можно взорвать эту налаженную жизнь, и страшное искушение овладело им. Выиграть пари или вернуть отщепенца в кружок приятелей — пустяки! Иное дело — совратить человека. Целый месяц он, Фуке, утыкался в тупик, в глухую преграду, пытался что-то разглядеть сквозь непроницаемый покров и не догадывался, что его хозяин всячески сопротивлялся, чтобы не поддаться силе, которая влекла его к гостю. Только теперь молодой парижанин осознал, как велика эта сила и какое она может иметь значение. Предстоял поединок, уклоняться от него Фуке не станет. «Ну, старина, держись, — подумал он. — Я пришел не погубить, а разбудить тебя. Я — тот самый самолет, груженный бомбами и готовый взлететь по тревоге, а моя цель — в двух шагах».

— Раньше Альбер очень любил путешествовать, — сказала Сюзанна. — К сожалению, теперь ему нечасто представляется такая возможность. Мы и в Париж-то ездили последний раз в тридцать седьмом, на Всемирную выставку. Вдвоем отлучаться никак нельзя, а порознь не хочется. Надо бы как-нибудь решиться и закрыть гостиницу недельки на две… Представьте себе, Альбер знает расписание поездов по всей Европе, где надо пересаживаться, в каких гостиницах останавливаться. Покажи господину Фуке свои записи.

— Ему неинтересно, — сказал Кантен и с досадой посмотрел на жену.

Что-то разладилось за столом, он это чувствовал, слова будто падали в пустоту, которая все росла и отдаляла собеседников друг от друга.

— Нет, почему же, покажите, — попросил Фуке.

В тоне его проскользнула насмешка.

Кантен вытащил из ящика комода и положил перед гостем толстенную перетянутую ремешком папку. Он старался держаться небрежно, но его выдавало каждое движение: своими толстыми пальцами он методично и с удовольствием раскладывал исписанные аккуратным почерком странички и тщательно вычерченные красными и зелеными чернилами таблицы, разглаживая каждый лист тыльной стороной руки.

— Ничего особенного тут нет. Просто я кое-что согласовал и систематизировал.

— Это его конек, — с гордостью сказала Сюзанна. — Из него вышел бы прекрасный администратор.

— А политикой вы никогда не интересовались? — спросил Фуке.

— Альбер первым вошел в Тигревиль, когда выгнали немцев, — сказала Сюзанна.

— Не смеши людей, — оборвал ее Кантен.

— Вы воевали?

— Скорее дезертировал. Я просто возвращался домой — старый упрямый осел спешил в свое стойло.

— Так или иначе, вы участвовали на самом лучшем этапе войны.

— Начиналось все тоже неплохо.

— Ну да, хуже всего было в промежутке.

— Лично я в этом как-то не уверен… и с такими взглядами, вы же понимаете, я в здешнюю политику не лезу. Зато внимательно слежу за тем, что делается в Китае. Трудно поверить, что всего тридцать пять лет назад в Чунцине, городе с почти миллионным населением, не нашлось бы и десятка приличных домов, не было ни канализации, ни асфальта, непролазная грязь и человеческое месиво — из праха рождались и в прах обращались. А что изменилось у нас, в Тигревиле? Стоило лезть из кожи вон, чтобы в городе открылась еще одна общественная уборная, появились светские школы, толпы алжирцев и самогонные аппараты? По мне, так ничего хорошего. Я обыватель, и, пока никто не доказал мне, что Бога нет, я в Него верю, по старинке… Не смотрите маршрут до Анвера — там с пятнадцатого сентября другое расписание. Взгляните лучше, как можно добраться до Андалузии, у вас ведь особая любовь к Испании. Предположим, для удобства, что мы выезжаем первого числа, в понедельник. Вот есть прямой поезд в семь сорок пять, без пересадки в Лизье. В одиннадцать четырнадцать он прибывает в Париж, на вокзал Сен-Лазар. Там мы садимся в двадцатый автобус, если вы, конечно, не против; что до меня, так мне только приятно проехаться, посмотреть город.

— В такое время вы попадете в пробки.

— Не страшно, у нас целых два часа до поезда — он отходит с вокзала Аустерлиц в тринадцать двадцать. В двадцать один десять Южный экспресс — придется только доплатить полторы тысячи франков — довезет нас до испанской границы, в Памплоне мы поужинаем в буфете, а затем сядем либо на экспресс в двадцать два тридцать, либо на скорый в двадцать три пятьдесят один. В Мадрид оба они прибывают примерно в одно и то же время, то есть около восьми утра второго числа. Останавливаемся в отеле «Мора», у вокзала Аточа, откуда идут поезда в южном направлении…

— Смеетесь вы, что ли! — сказал Фуке. — Да мы каждый раз останавливаемся в «Мора», когда…