– Пооригинальней некоторых! – Злые слезы подступили к переносице.

– Ты от Щукина-то чего хочешь?

Громко захлопнул свой ежедневник Парщиков. Лешка кривился. Ему этот разговор не нравился. А о вчерашнем рассказывать Курбановой нравилось? Трепло!

– Пойдем, – попытался прервать разговор Щукин. Но Ленка легко увернулась от его рук.

– А чего пойдем-то? Если ты хочешь с ней остаться – оставайся! Будете вместе сказки придумывать!

Голова стала неожиданно ясной. Ответные реплики подбирались легко. Она ненавидела сейчас Курбанову всем сердцем. Ненавидела за то, что в Ленке, видимо, от рождения была заложена правильная схема, что она могла по ней жить. Ире же ничего такого не выдали. И теперь она шарахается по нехоженым дорогам, обреченная проваливаться в ямы вечных ошибок.

– Не нужно мне твое счастье! Жрите ложками. У Парщикова добавки попроси.

– Что?

Черты лица у Курбановой заострились, кончик носа побелел. Ира пропустила тот момент, когда Ленка кинулась на нее с кулаками. Острая боль в груди и лице заставила увернуться, выставить вперед руки.

– Все в чужие игры играете! Ничего своего! – кричала Ира, пытаясь отпихнуть от себя Ленку. Но Курбановой стало слишком много. Она заполнила собой все вокруг.

– А ты мое не трогай!

Слова были какие-то всё не те. Словно из сериала, кем-то написанные.

– Хо-хо! – пронеслось над головами.

– Девки! Жги!

Радостно заулюлюкал десяток голосов.

Ира зажмурилась, сжавшись. И вдруг стало легко и светло. Все закончилось.

Щукин с Митькой держали Ленку за руки. Веселый Максим хохотал, его кудрявая башка пряталась за плечом высокого Димки. Девчонки охали.

– …азие! – долетело до Иры.

Она осторожно выглянула из-под рук.

– Девочки! Как вы можете! – пылала праведным гневом химичка.

– Дура! – оставила за собой последнее слово Курбанова. – Ты еще пожалеешь! Никто с тобой разговаривать не будет!

И стала продираться сквозь толпу одноклассников к выходу.

Ира медленно встала. Болела спина. На парту она, что ли, упала? Локоть тоже отбила. Воздух из груди выходил с хрипом – Ленка ухитрилась ее здорово ударить. И еще что-то было с лицом, потому что левая часть странно себя ощущала. Как при уколе анестезии у зубного врача. Улыбка сводила мышцы, кривя губы. Хотелось помочь себе руками, чтобы лицо не исказилось в неправильной судороге.

– После уроков классный час! – монументально сообщила химичка и зацокала каблучками на выход.

Народ стал быстро расходиться. Ира отлипла от парты, на которую всю короткую учительскую речь опиралась.

– Чего подрались-то? – поплыл над уходящими вопрос.

– Щукина не поделили, – возник логичный ответ.

– Ой, было бы что делить…

– Позарилась на чужое. И что все за Щукиным бегают?

– Так ей и надо. Ленка еще мало врезала. Если бы у меня уводили парня, я вообще убила бы.

– Она давно нарывалась, все мучила Ленку.

– Так ей и надо.

– Так надо!

– Чего, правда из-за Щукина? – Толпа схлынула, оставив Ходасян, все так же сидящую на своем месте, с восторгом глядящую на Иру.

– Курбанова из-за него. – Лицо нехотя оживало. Ира пощупала себя. Глаза, нос, уши на месте. Остальное пришьем.

– А ты?

– А я просто так.

Странно, но ей и правда, стало легче. Гораздо. Не было больше обиды, болезненных воспоминаний. Понять бы только, что с лицом и что случилось со спиной. Зеркальце выдало оптимистичную картину хорошего синяка. Вот сестра-то обрадуется. Боевые раны – они украшают.

Очень хотелось сбежать. Чувство долга, атавистичным отростком повисшее на душе, не давало это сделать. Самое время было идти к Щукину и просить, чтобы он за нее заступился. В конце концов, не она свару начала.

Но Курбанова мастер выворачивать ситуации в свою пользу.

Так и вышло. На классном часе силы тут же разделились. В классе все стали садиться не как на уроках, а свободно. И вдруг оказалось, что на ряду около окна Ира осталась с Ходасян, которая, еще не разобравшись что к чему, заползла на свое место. Да Митька, пришедший позже всех, обнаружил, что других мест нет, как сесть за парту напротив учительского стола. Перед Ирой.

Ленка многозначительно хмыкала. Девчонки смотрели на Иру с презрением. Ее и так недолюбливали, а тут всем в красках рассказали, какая Лисова плохая, мстит подруге за старые обиды, парня уводит. Конечно, все сплотились против врага. Парней потянуть за собой было делом простым, никто не хочет криков и скандалов, а хочет спокойно списывать домашку и получать подсказки у доски. Им просто приказали, они просто сели, куда было сказано. И вот сейчас вели себя тихо, отводили глаза, мол, прости, так получилось. Зазевавшимся, негромко напоминали: «Зотов, куда пошел?» И Зотов послушно подхватывал сумку и переходил с ряда на ряд. «Липатов, далеко собрался?» И он уже никуда не собирался, только забывчиво спрашивал: «А чего?» – но сам уже клал сумку на парту около стены. Щукин ходил как привязанный. Привычно избегал проблем. Тряпка! Интересно, что Курбанова наплела парням? Пообещала вселенские проблемы? Народу по большому счету плевать. Им просто связываться не хочется. Тише сидишь, дольше проживешь. Закон бабочек. Курбанова включила НЛП и загипнотизировала всех, как Каа бандерлогов. И вышло, что не они против Лисовой, а Ира против них. Они идут правильной дорогой, одноклассница мешает им это делать. Они твердят, что сейчас день, а она доказывает, что ночь, и они не знают, что с этим делать.

Химичка нервно бегала перед доской, выплевывая из себя общие положения – что такое гимназия, что такое честь, как надо себя вести.

Дверь распахнулась, впуская завуча. Игорь Дмитриевич был широк. Он плыл вперед, как всегда, погрузившись в себя. За толстыми линзами очков терялись глаза. В школе он вел литературу. Учителем Игорь Дмитриевич был великолепным, одним из немногих, кто умел и любил говорить со школьниками. И они говорили с ним в ответ. О князе Игоре и о Ярославне, о страхах тургеневских детей из «Бежина луга», о любви и предательстве.

– Что-то вы с сентября взялись? – устало начал завуч, посмотрев, как всегда, поверх ученических голов. – Садитесь, – махнул он пухлой рукой и на мгновение театрально задержал этот жест. Очнувшись от своих мыслей, Игорь Дмитриевич дошел до стола, повернулся.

Класс загрохал, садясь. Все тут же занялись своими делами, лишь пара робких взглядов была направлена в сторону учительского стола.

– Понятно, – сказал завуч с легким придыханием полного человека, устраиваясь на стуле. – Ну, рассказывайте, дети мои, чему научились за прошедшие два месяца.

Повисла тишина. Хорошая тишина класса, когда никто ответа не знает или не догадывается, что от них ждут.

– Игорь Дмитриевич, это какое-то безобразие… – заполнила образовавшуюся пустоту химичка.

Завуч прищурился, соглашаясь с коллегой, однако на нее не посмотрел. Его не интересовало мнение учителей. Ему хотелось слышать класс. Но дети молчали. Они уже своим разделением дали понять: извечное осеннее бурление вылилось в развал, в бунт, и надо было осторожно пройти по границе разрыва, соединяя расколовшееся.

– Безобразие, безобразие, – устало согласился завуч. – Ну что, други мои, это все, чему вы научились в гимназии? – Он повел рукой, показывая, как неравномерно распределились силы. – Все против троих. Меньшинство, конечно, не право, потому что ошибаться большинство не может.

Курбанова с раздражением смотрела на учителей. Она готовилась защищаться, доказывать, что Ира начала драку первая и, хоть Лисова внешнего ущерба имеет больше, пострадала в первую очередь Ленка. Но слова завуча сбили ее с мысли.

– Я не с ними! – поднял руку Парщиков. – Мне просто места нет.

– Это понятно! – качнулся всем телом завуч.

Знакомое движение – он начинал распаляться, заводиться. В таком состоянии мог говорить часами. О Бродском и Довлатове, о Стругацких. О романе «А зори здесь тихие». Даже Пришвин с Паустовским в его рассказе превращались в фейерический калейдоскоп.