– Любовь делает людей слабыми, – гнула свое Катя. Она тоже смотрела на класс, но глаза ее при этом были пустые. Она не видела той радости, что парила над головами девятиклассников. – Ты влюбляешься и тут же начинаешь бояться его потерять. Боишься сделать что-то не то: не так посмотреть, неправильно ответить. Эта уязвимость убивает. А быть выше этого не получается.
– Не все же так плохо. – Надо было спросить, что произошло. Беременность матери – это проблема матери, Катя тут при чем? Может, Сергеенко поссорилась с Ником, вот мир и окрасился в черный цвет?
– А знаешь, что самое страшное? Стоит только чего-то захотеть и произнести это вслух, как все сбывается. – Подруга помолчала. – Сбывшаяся мечта – это кошмар.
– Что у тебя такого страшного сбылось?
Ира попыталась разглядеть в подруге последствия сбывшейся мечты. Но ничего не было. Катя была все такой же. Сегодня даже как-то по-особенному красивой злой, раздраженной красотой.
– Да все у меня в порядке, – поморщилась Сергеенко. – Сон приснился. Приключенческий роман. Я его записала. Хочешь, дам прочитать?
– Ты пишешь роман? – поразилась Ира. Хотя почему бы и нет? Пишет она, могут писать и другие. – Конечно, давай.
– Я уже несколько дней пишу. – Катя полезла в рюкзак за тетрадкой. – Вечером ложусь спать, перечитываю, и мне потом непременно продолжение снится. Остается только утром записать.
– А если не приснится? – Ира повертела в руках тетрадку в сорок восемь страниц с желтой клеенчатой обложкой.
– Сны всегда снятся такие, какие мы хотим. Главное – вспомнить.
Ира покивала, соглашаясь. Все так и есть. Она до сих пор с ужасом вспоминает свои первые мучительные сны о Саше, они были тяжелые, рождали головную боль. Тогда она очень хотела его увидеть – и вот, видела. Каждую ночь, как на заказ. Жаль, что лица ́ не удавалось разглядеть. Но во снах лица и не разберешь, ведь так?
Ира открыла первую страницу. Катин почерк… Ира и раньше знала, что почерк у подруги – мечта шифровальщика. В спешке же Сергеенко начинала писать абсолютные иероглифы. Буквы, как по команде, дружно ложились направо, сжимались, превращаясь в частокол из овалов и внезапно выскакивающих линий.
События тонули в завитках, черточках и робких пробелах. Часть текста была зачеркнута, что-то куда-то переносилось стрелками, обводилось. В одном месте добавления вписывались по полям, повторяя рваную линию неровного правого края.
Ира еще долго вертела бы в руках странный манускрипт, если бы не прозвенел звонок на урок.
– Потом отдашь, – шепнула Катя, отворачиваясь.
Ира осторожно положила перед собой тетрадку. Голова слегка звенела от подкатывающего желания тоже написать. Начать хотя бы с той истории, где она умирает. Или там, где ссорится с парнем на дискотеке. А если все эти истории собрать и вот так, как Катя, придумать роман? Что делать с отдельными рассказами? А роман – это уже вещь.
Урок литературы прошел мимо Ириного сознания. Отложив Катины сочинения, она писала на последних страницах тетради по русскому, жалея, что у нее нет такого же еженедельника, как у Парщикова. Солидная записная книжка придала бы вес всем ее записям. Кто знает, что Митька там пишет, но один его вид с потрепанным талмудом под мышкой повышает цену написанного втрое. А так приходится вырывать листочки и складывать в папку. Давно пора завести нормальную тетрадь.
– А чего это у вас вчера такое произошло, что Щукин сегодня неожиданно тихий? – вкрадчиво пропела Ленка у Иры над головой.
О, оказывается, перемена началась. Стараясь, чтобы это выглядело не столь демонстративно, Ира закрыла обе тетради – свою и Катину.
– Вчера? Ничего вчера не произошло.
Рука еще хотела писать. Фантазия, ворча и жалуясь, уходила, оставляя после себя скучную реальность.
– Разве? Зачем тогда Лешка у меня номер твоей мобилы просил? Хочешь его у меня отбить?
– Больно надо! – Странная мысль. И если уж отбивать, то не у Курбановой, а у Вилкиной.
– Ты смотри! У нас с ним любовь.
– Да не трогает никто вашу любовь. Я только велосипед взяла.
– Ах да, велосипед… И куда же ты ездила на его велосипеде?
– По делам. – Решила признаться. Чего Курбанову мучить? Она и так обижена судьбой, не знает только об этом. Пока не знает. – Я Лешке велосипед сломала. Он расстроился, наверное, – вот и тихий.
– Сломала? – Лена наградила Иру оценивающим взглядом, словно пыталась понять, хватит ли у той сил на подобный подвиг. – Значит, он сегодня никуда не едет?
– А чего ему не ехать-то? – Тетрадки летели в сумку. – У нас общественный транспорт ходит по расписанию.
– Куда ходит?
Вопрос был полон равнодушия. Ответят – хорошо, нет – переживем. Курбанова придержала Иру за локоть, мол, ответь и беги, мне от тебя больше ничего не надо.
– Что у нас сейчас? – Митька возник за их спинами привидением, заставив напомнить, что жизнь вокруг еще продолжается.
– Химия на пятом. – Ира выпала из транса Ленкиного голоса. Какой ужас! Еще чуть-чуть, и она бы ответила. Вот тогда Щукин ее точно убил бы. И все недополученные желания Иру бы не спасли. Это тебе не цепь на велосипеде сорвать, не в луже с железным конем искупаться, не на кино уговаривать. Это означает сильно осложнить человеку жизнь.
Чтобы больше не оставаться с Курбановой один на один, Ира подхватила свои вещи и побежала за Митькой.
– Чего весь урок писала? – подождал ее Парщиков. – Русичка на тебя так смотрела, словно собиралась превратить в портрет и на стенку повесить. Хорошо, в пример не поставила.
– Да так…
Ира покраснела. Писать, может быть, у нее получалось, но кому показать – на это смелости уже не хватит. Даже рассказать не сможет. Пускай это пока будет ее, тайное, сокровенное.
– Голос у Ленки странный, – вспомнила она внимательный взгляд Курбановой. – Говорит, как гипнотизирует. Я ей чуть про Щукина не сказала.
Митька промолчал, понимающе кивая. Они прошли коридор, поднялись на пятый этаж. Здесь, как всегда, темно. Чуть в глубь этой темноты, и будет актовый зал с огромными окнами. Но в закутке, куда выходили двери трех кабинетов, не видно ничего. Идти приходилось наугад.
– Это называется метод НЛП. Нейролингвистическое программирование, – сказал, как прочитал, Митька. – Человек подстраивается к тебе, повторяет движения, копирует тембр голоса, говорит негромко, заглядывает в глаза, легко касается, и ты не замечаешь, как подчиняешься ему. Когда ему надо, он говорит: «Прыгни с двенадцатого этажа». Ты идешь и прыгаешь.
– Зачем ей надо, чтобы я прыгнула? – Ира сильнее прижала к себе сумку.
– Манипуляция. – Парщиков остановился, заставив Иру замереть. – Все мы хотим управлять окружающими. На этом строится принцип власти. Ну и общения любого тоже. Тебе ведь от Щукина что-то надо.
Иру прошиб пот от осознания того, что Парщиков читает мысли и теперь знает, что она хотела использовать Лешку, чтобы позлить Сашу.
– Чего от него может быть надо?
– Не знаю, чего девчонкам может хотеться. – Митька не двигался с места. – Зачем-то ты позавчера к нему пошла.
– Позвали, вот и пошла, – упрямо не понимала прозрачных Митькиных намеков Ира. Он хочет сказать, что в Щукина все повально влюблены?
– А не позвали, не пошла бы?
– Нет.
Митька улыбался снисходительной, все понимающей и все прощающей улыбкой.
– Чего ты выдумываешь? – начала заводиться Ира. – Ты хочешь сказать, что я специально пошла на педсовет, чтобы потом у Щукина велосипед попросить? Да я не знала, что у Лешки он есть!
– Люди ничего не делают просто так.
Ира перекинула сумку через плечо, одернула на себе кофту, словом, совершила массу ненужных движений. Он ее совсем запутал!
– Отлично! Тогда расскажи, зачем ты мне про Лику открыл? Никакого житья теперь нет оттого, что я это знаю.
– Видишь, как хорошо, – ты владеешь информацией. Щукин у тебя в руках.
– С чего в руках-то? Не собираюсь я его закладывать! – И вдруг догадалась. – Ты специально мне это сказал? Чтобы я была с тобой заодно?