Сидела там до самой ночи, уронив голову на стол, и злилась на Ленку: это из-за нее все! Расхвасталась, сунула зачем-то свой кошмарный стишок, всучила, можно сказать против Катиной воли… И что ей, Кате, теперь делать? Катя с ненавистью смотрела на четкие строчки стихотворения и слышала сквозь плотно закрытую дверь веселые голоса родителей. Они явно ею гордились. А она – воровка!

Хотя… может, Плющенко уже забыла о своем первом стихотворении? Она говорила, что быстро забывает уже написанное, а ведь почти целая неделя прошла, к тому же у Ленки и черновика не осталось, он у нее, у Кати. Запросто забыла! Ленка, она рассеянная, жуть просто. Всегда такой была, сколько Катя ее помнит. То не те учебники в портфель положит, то ручку забудет, то спортивную форму на физкультуру, то в воскресенье в школу притащится, несколько раз такое случалось, сумасшедшая она, Ленка, вот ей богу!

А до конкурса еще уйма времени. Она, Катя, может отдать Луизе Ивановне стихотворение не в эту пятницу, а в следующую, тогда еще больше времени пройдет, Плющенко и словечка из этого стишка не вспомнит. А если что в ее дурной голове и всплывет, можно соврать. Например, заверить Ленку, что Катя уже читала ей СВОЕ стихотворение примерно неделю назад, как только написала… А что? Неплохой выход! Плющенко, она настоящая курица, доверчивая и глупая, она и мысли не допустит, что можно так бессовестно врать.

И потом, что плохого Катя собирается сделать?! Ведь ничего. Катя угрюмо усмехнулась: все равно стихотворение, считай, потеряно для всех. И для Ленки тоже. А она, Катя, не даст ему умереть. Благодаря Кате, его услышат и другие.

Дурочка Плющенко все равно никому не показывает свои стишата, стесняется, видите ли. Толик Оболенский не стесняется, даже печатается в журналах разных, на вечерах всей школе читает, а Ленка…

Все, решено! Катя не даст пропасть невинному стихотворению. Раз уж так получилось... Практически и не по ее вине… Судьба, выходит!

Но сейчас Кате вовсе не казалось, что все хорошо. Может, из-за плохо скрываемой папиной гордости? Или маминых слез, уж она-то их и не думала скрывать. Смотрела на дочь так, словно Катя вот-вот уедет в далекую Европу и там с нею что-то случится, непременно страшное.

Вдруг мелькнула мысль: как только Ленка сказала – мол, не помнит только что написанного стихотворения, уже тогда Катя планировала… Нет, не может быть! Катя помрачнела: но ведь зачем-то она забрала мятый, исчерканный Плющенко листок домой? Зачем-то соврала, что собирается заняться Ленкиной работой попозже? А сама ни слова Плющенко не сказала об этом стихотворении! Будто забыла.

Катя шмыгнула носом: Ленка-то и в самом деле забыла. А могла и постесняться напомнить, Ленка, она такая. Впрочем, еще ничего страшного не случилось. Проклятое стихотворение лежит между страницами учебника по литературе, никуда Катя его не отдавала и не отдаст.

Напрасно мама заранее страдает, Катя вовсе не собирается участвовать в конкурсе. Хотя… родителям об этом знать не обязательно!

И Катя мягко сказала:

– Мам, я же еще не выиграла.

– Выиграешь, – мама нежно коснулась ее щеки, Катя вздрогнула и отстранилась.

– Ма, ты не представляешь, кто только не участвует в этом конкурсе! – с досадой воскликнула она. – Толик Оболенский даже в литературных журналах печатается, а Ленка Плющенко с пеленок стишки кропает, знаешь, какие они у нее классные?

– И у тебя хорошие, – улыбнулась мама.

– Даже если ты не выиграешь конкурса, – заверил папа, – все равно твое стихотворение для нас с мамой самое-самое…

На это Катя не нашлась, что ответить. Лишь вздохнула и пошла в школу: и о чем с ними после этого говорить?!

На классном часе Катя сидела за своим столом одна, без подруги. У Плющенко после четвертого урока заныл-заболел недавно запломбированный зуб, и она отпросилась в поликлинику.

Кате показалось: Ленка радуется, что уходит. Ведь наверняка трусит! Потому и оставила ей, Кате, свои «Этюды», не хочет присутствовать при разборе «полетов». Сказала – пусть как получится. Она вечером позвонит и узнает, приняли ли ее работу на конкурс.

Лицемерка! Будто не понимает, что лучше нее вряд ли кто-нибудь напишет. Ленкины сочинения вечно самые-самые, Луиза Ивановна почти всегда их зачитывает классу. Даже иногда обсуждать заставляет, прямо будто не Плющенко старалась, а какой-нибудь настоящий писатель.

Катя раздраженно посмотрела на лежащий перед ней лист бумаги и зачем-то вынула из учебника литературы первое Ленкино стихотворение. Сказала себе, что просто хочет сравнить, имеет же право? Перечитала обе работы и невольно поморщилась. Сейчас казалось, что новые стихи лучше, сложнее, значительнее. «Новый год в России» словно ребенок написал, никаких в нем красивостей.

И пусть! Катя воровато оглянулась. Рука ее самовольно схватила ручку, и девочка, сжав зубы, печатными буквами написала свою фамилию, имя, класс и даже школу. И сунула лист под Ленкины «Этюды».

«Все равно стих пустяшный и конкурса не выиграет, – сказала она себе. – Это просто чтобы не объяснять Луизе Ивановне, почему я ничего не принесла. Не говорить же, что я полнейший бездарь, даже четверостишия не сложила! Все что-то принесли, чем я хуже…»

Приняв решение, Катя выпрямилась и преданно уставилась на учительницу, щеки ее горели. Только теперь она могла воспринимать все происходящее в классе, до этого и не слышала ничего, будто уши были ватой заложены.

Класс гудел как осиный рой. Луиза Ивановна, перекрикивая взволнованный шум подопечных, объясняла, как пройдет сегодняшнее обсуждение.

Сказала, что соберет все работы, перетасует листы как карты, и будет зачитывать стихотворения, не называя авторов, чтобы ребята судили беспристрастно. После каждого прочтения восьмиклассники проголосуют, отправлять ли работу на конкурс. И только после классного часа Луиза Ивановна назовет авторов этих стихотворений. У остальных, не вышедших в финал – их фамилии оглашены не будут! – впереди целая неделя, до следующей пятницы. Они тоже вполне могут попасть в финал, если учтут свои сегодняшние ошибки.

– Как же – неделя, – недовольно проворчала Вера Сидоренко. – Толку от нее? Я уже ни на что не способна, можно сказать – выжата как лимон. Я даже ночами писала, вот честное слово! – И гордо добавила: – Из пятнадцати стихов я самый классный на конкурс выбрала!

– С личика спала, бедненькая, – ехидно хмыкнула Катя. – Наверное, не ела, не пила, все рифму подбирала!

– Катька, ты в последнее время прямо-таки змея подколодная, – громогласно заявила Вера. – Только зря ужалить пытаешься, я и в самом деле почти на три килограмма похудела!

– Девочки, как вам не стыдно, – воскликнула Луиза Ивановна. – Катя! Вера!

– А я что, я – ничего, – ухмыльнулась Сидоренко. – Это все Ивлева! Я, Луиз Ванна, жду, когда же вы начнете!

– Правда, давайте, начнем, – проныла Валя. – А то у меня нервный срыв будет, все поджилки трясутся, клянусь…

– Ага, – согласился Олег Огнев. – Говорят: пытка ожиданием – самая страшная, я где-то читал.

– А любые пытки запрещены международной конвенцией! – весело закричал Васька Гончаров. – Так что вот вам новый лозунг – превратим камеру пыток в обычный класс средней школы! Луиз Ванна, имейте сострадание!

Луиза Ивановна засмеялась и пошла по рядам, собирая работы. Катя настороженно отметила, что почти на всех столах лежат листы бумаги с распечатанными стихотворениями. Хорошо, что по условиям конкурса принимается только один стих, самый лучший на взгляд автора, а то бы катастрофа, они бы здесь до позднего вечера застряли, читая все подряд.

Чем ближе подходила Луиза Ивановна, тем хуже становилось Кате. За пару минут она несколько раз прятала в стол свой лист и столько же раз доставала, то краснея, то бледнея, не зная, на что решиться.

В эти секунды Катя буквально ненавидела Плющенко: из-за нее все! Ведь если бы Ленка осталась, а не сбежала с классного часа из трусости, перед Катей не стоял бы ужасный выбор.