Я помню, что сложность такого срочного выезда была связана еще и с тем, что в доме было новое пианино «Веске», не подлежащее вывозу из Ирана, — оно было куплено там. Его нужно было реализовать, причем за считанные часы.

Выезд все же состоялся.

В мае 1932 года мы прибыли на заграничную пристань в Баку, где прошли тщательный таможенный осмотр. Событие это стало знаменательным в силу того, что отец, потерявший Родину из-за революции, получил возможность вернуться обратно. Он понимал, что дети, начавшие учебу в пехлевийской девятилетке, смогут получить полноценное образование только в Советском Союзе, что только там смогут стать полноправными гражданами, что «русский дух» и Россия — не просто слова, а хорошо понятые на чужбине реалии. Это были веские доводы для переезда в СССР.

Но были и другие, и о них я тоже хочу сказать. Многие, жившие в Иране, не желали испытывать судьбу, ехать в голодную страну и подвергать себя трудностям и лишениям.

Россия испытывала тогда тяжелые времена. Нужны были для восстановления страны новые люди и формы управления народным хозяйством, финансовые кредиты, продовольствие для голодающих. Положение усугублялось неурожаем, голодом и раскулачиванием крестьян. Связь между Советской Россией и Ираном не прекращалась — уезжали и приезжали сотрудники компании, работники пехлевийского консульства, пароходства, и через этот постоянный обмен информации о жизни в Советском Союзе, граждане, собирающиеся на Родину, имели реальное представление.

Я задавал себе вопрос, — а мог ли отец отреагировать на полученную визу по-другому и не поехать в Союз, сославшись на отсутствие времени к отъезду? Ведь он был осведомлен и о тяжелом продовольственном положении, и о голоде в Поволжье и других районах, знал о работе ГПУ, в частности, и о деле резидента Атабекова (может быть Агабекова) в Иране, о раскулачивании крестьян и т. д.

Вопрос мой был не случаен: за ним прятались тревога и опасения неприятных последствий на судьбы людей самого факта их возвращения в Советский Союз из заграницы. И тем не менее отец не принял эти предостережения и решился на отъезд.

Когда у меня самого в 1945 году появилась возможность после окончания войны отвечать на тот же вопрос: ехать ли в Советский Союз или остаться в нейтральной Швейцарии и получить там политическое убежище, я, как и мой отец, ответил на него точно так же.

Наши жизни, конечно, складывались по-разному. У отца она проходила под крылом и опекой родных, а у меня лишь детство складывалось примерно таким образом. В мои восемнадцать лет, когда началась война и все перевернулось вверх дном, нужно было действительно родиться в рубашке, чтобы пройти через все испытания и остаться живым.

Выбор отца пал на Россию, так как вне России он не мог представить ни себя, ни семью. У меня не было семьи, мне было только двадцать два года, и хотя военные годы по остроте переживаний ни с чем не сравнить, они в моем сознании не могли пробудить реалистичный подход к оценке действительности и вывести меня из сознания, в котором любил пребывать щедринский карась.

И мой выбор пал на возвращение.

Приехавшие в Союз родители тревожно реагировали на ночные визиты «гостей» из ГПУ, хотя у них и не было причин для этого.

Случалось, что, проснувшись ночью и боясь не разбудить спящих детей, они полушепотом обсуждали приезд ночных «визитеров». Мы тогда еще плохо понимали, чем мог закончиться такой визит для семьи.

Недаром говорят, что «пуганая ворона куста боится». Жизнь неспроста рождает пословицы, вот я и подумал: чего же опасался отец? Что рождало его страх? Тогда, мальчиком, я не мог ответить на это. Позже я узнал, чего он опасался.

Мы просто принадлежали к категории неблагонадежных граждан, людей «оттуда». Наше иранское прошлое определяло нас к людям с отравленным нутром и чуждой идеологией.

Мы ощущали на себе неприязненные взгляды окружающих, которые видели добротные вещи, береты, шляпы. Вслед неслись оскорбительные фразы: «посмотрите, дикие англичане приехали» — даже внешностью мы были чужие.

Хотя родился отец в казачьей станице, он не мог стать настоящим крестьянином, поскольку дед занимался врачеванием и земли для обработки не имел. Мог ли отец считать себя социально близким человеком в теперешней Советской России, где власть принадлежала новым хозяевам? Мог ли быть уверенным в том, что полученное в гимназии образование поставит его ближе к новому строю, сделает своим? Скорее наоборот, так как образование, его интеллигентность, сделали его социально чужим.

Ко всему этому нужно было добавить еще и нежелание деда воспользоваться возможностью выехать вместе с сыновьями в Советский Союз — он пожелал остаться в Иране.

Вот и получалось, что приехав на Родину, отец не почувствовал себя здесь дома, своим. Он понимал, что если кто-то вдруг напомнит ГПУ о его прошлой долгой жизни в Иране, то и к нему смогут заехать ночью непрошеные гости. И не дай Бог сделать какой-то неосмотрительный шаг…

Ситуация рождала постоянный страх и, вероятно, в немых молитвах отца в ту пору чаще всего произносились слова: «Господи, спаси и сохрани!»

Страна между тем жила своей обычной жизнью. На полях сеяли и собирали хлеб, мартены выдавали сталь и чугун. На шахтах, выполняя и перевыполняя социалистические обязательства, трудились горняки, ставя рекорды высоких метров проходки и тонн добытого угля.

Шло освоение Северно-морского пути — там, на станциях «СП», [1]дрейфовали полярники. Устанавливались рекорды перелетов бесстрашных летчиков с материка на материк.

Также по намеченным срокам собирались съезды и пленумы партии, сессии Верховного Совета — общественная жизнь шла своим чередом.

На общем фоне трудовой деятельности и будней громадной страны проходила и наша жизнь — школьников, студентов, учащихся техникумов и ФЗУ. [2]Мы жили своими буднями, и у нас были свои знаменательные события и заботы.

В моей жизни 1937 год остался в памяти по другим причинам. Я с детства увлекался рисованием — любил графику. Копировал рисунки, фотографии, портреты; с большим удовольствием занимался миниатюрой. Мои школьные тетради по истории и географии, ботанике и зоологии, химии и физике нравились товарищам. Их восторженные отзывы меня еще больше вдохновляли. Желания и честолюбивые замыслы помогали работать и совершенствоваться. После шестого класса я стал постоянным членом редколлегии школьной газеты, участником выставок, праздничных оформлений.

В начале 1937 года у секретаря комсомольской организации школы Аркадия Завесы возникла идея организовать поездку на родину вождя в Гори. Я оказался среди 20 человек школьников-комсомольцев, которые своей учебой и активной общественной работой заслужили право на поездку.

Руководителем экскурсии назначили Завесу, человека незаурядных организаторских способностей. Азербайджанская студия кинохроники выделила для съемок двух операторов — вся экскурсия от первого до последнего шага должна была быть запечатлена на пленку. И действительно был снят пятнадцатиминутный документально-хроникальный фильм о деятельности И. В. Сталина.

Можно ли было в те годы знать все то, что происходило вокруг Сталина и его окружения?

Образ вождя был так глубоко и щедро распропагандирован в сознании народных масс, в таких превосходных степенях провозглашался прессой, что из простого человека он превратился в Божество, а имя его стало символом мудрости, справедливости и многих других достоинств.

Шепотом передавались известия о происходящих репрессиях; во весь голос говорили о том, что советское правосудие «просто так» не судит и не расстреливает, а уж если и «берут» кого-то, то «берут» за дело. Наказания «врагов» исходили от имени народа.

Представьте мое состояние, когда в четырнадцать лет я впервые имел возможность увидеть «святую обитель» Величайшего Человека и самому прикоснуться к реликвиям в доме, прочувствовать его атмосферу — какое же непередаваемое чувство благоговения я должен был испытывать в те минуты!