Легкие тунца? Что?! Неужели? Я думал, тунец дышит жабрами.

— Что вы с ними делаете?

— Готовим на второе. Вымачиваем, а потом режем и тушим в томатном соусе. — Слова меня почти сразили.

— А это что такое?

«Это» напоминало моток грязной изоляционной ленты.

— Budino di tonno.

Он небрежно тонул себя в живот. Ах да, кишки тунца.

— Их можно жарить на гриле или на сковороде. Отличная закуска. Только сначала их нужно вымочить. Не забудьте.

В порту было много разных рыбачьих судов, и я спросил его, как обстоят дела с рыбной ловлей.

— Да, — мужчина постепенно подобрел. — в море полно рыбы. Впрочем, тунца немного. Улов уже не такой, каким был раньше. Во всем виноваты японские траулеры: они приходят, когда начинается миграция тунца, выслеживают стаи с помощью радаров и вылавливают лучшую рыбу.

— И все-таки, — не отставал я, — вам хватает. Есть чем торговать.

— Да, — без тени сомнения произнес он. — Пока хватает.

Трапани — город тысячи балконов. Казалось, не было ни одного дома, фасад которого не был бы украшен какой-нибудь ажурной металлической коробкой: прямоугольной, выпуклой, по форме напоминающей ограненный алмаз или украшенной кружевной филигранью. После разрушительных бомбардировок сорокового и сорок третьего годов б о льшая часть города была восстановлена, но «новострой» не бросался в глаза. Тем не менее казалось, что кто-то небрежно соединил два разных города.

Один Трапани принадлежал культурной Европе. В нем были нарядные широкие бульвары — улица Гарибальди, проспект Италии, проспект Виктора-Эммануила, вдоль которых бок о бок стояли дворцы, построенные между шестнадцатым и восемнадцатым веками: палаццо Мило-дель-бароне-делла-Саднна, палаццо делла-дуко-Саура, палаццо Бурго-дель-бароне-ди-Скуринда, палаццо делла-Джудекка. Они символизировали раннюю, более толерантную Сицилию и скорее походили не на дворцы, а на нарядные городские дома.

Этот Трапани был окружен кольцом древних, узких арабских улочек, таких же замысловатых и запутанных, как рыбацкая сеть, которую ремонтировал мужчина, когда я бродил по ним. Эта часть города чем-то повторяла пригороды Марракеша или Танжера: низкие, ярко раскрашенные дома с плоскими крышами. И жили в них по-восточному смуглые люди. Таким предстал Трапани кускуса, подаваемого к рыбе, — местного варианта традиционного марокканского блюда.

Я хотел найти лавку, о которой мне говорили и где продавали леденцы, изготовленные по старым местным рецептам. Меня предупредили, что это не совсем лавка, а стол, стоящий в проеме между зданиями. Старик, хозяйничавший за ним, разрез а л застывший сахарный сироп садовыми секаторами. Наконец я нашел то, что искал. Но ни старика, ни стола не увидел, зато отыскал вполне приличную лавку, в которой разноцветные блестящие конфетки были выставлены наподобие ювелирных украшений. Правда, секаторы остались. Именно ими молодой человек разрезал длинные разноцветные ленты застывшего сахарного сиропа.

— Старик на пенсии, — уточнил юноша. — Но я делаю конфеты точно так же, как он: вода, сахар и какой-нибудь ароматизатор — апельсин, лимон, мята, цератония.

Он протянул мне обломок ленты апельсинового цвета, которую он разрезал. Я почувствовал вкус сахара, но не апельсина. Цитрусовая нота едва-едва ощущалась. Что ж, вероятно, не все традиции сохранились в своем первоначальном виде.

За углом детишки, человек тридцать или около того, заполонив тротуар, слушали певца, установившего у дороги клавишный музыкальный инструмент, усилитель и микрофон. Это был невысокий молодой мужчина, в очках, с покрытыми гелем курчавыми волосами, которые блестели на солнце. Его репертуар до боли оказался узнаваем — он с душераздирающей искренностью исполнял сентиментальные баллады, стилизованные под современную музыку. Компания из восьми девочек в унисон раскачивалась и отбивала такт, будто хорошо подготовленная группа поддержки. Какой странный город Трапани! Одной ногой он стоит в Африке, а второй… Где его вторая нога?

Купив мороженое, я сел в тени на пьяцца Лукателли, чтобы съесть его раньше, чем оно растает в моей руке.

Согбенный старик с тележкой, нагруженной овощами, остановился на противоположной стороне площади. Из коробки, стоявшей на тележке, он вытащил кочан капусты, открыл бутылку с минеральной водой и осторожно смочил кочан, прежде чем положить его в пластиковый мешок и отнести клиенту за углом. Он быстро вернулся, подхватил свою тележку и повез ее вдоль улицы, крича на ходу.

Выехав из Трапани, я направился на северо-восток, в сторону Калатафими-Сегесты, остановившись, чтобы посетить сооруженный на вершине холма мемориал в память о сицилийцах, павших здесь в решающей битве в 1860 году. В этих местах произошло первое серьезное столкновение войска Гарибальди с армией Бурбонов. В то время победа при Калатафими считалась величайшей, так оно и было на самом деде. Странно, что теперь сицилийцы относятся к Гарибальди как к человеку, который их предал.

Дорога вполне соответствовала моей неторопливой езде. Мне приходилось быть внимательным к череде обычных препятствий, но поездка не утрачивала своей привлекательности. Протяженные однообразные возвышенные участки остались позади, и дорога стала более крутой, виды — четко очерченными, залитыми щедрым, мягким светом, наполнявшим землю золотым теплом. Поля, мимо которых я проезжал, как-то подсократились в размерах, и уже не так бросались в глаза две основные культуры — виноград и оливы, иногда виднелись и дыни. С некоторых полей урожай уже успели собрать и вспахали землю.

Ландшафт был испещрен точками одноэтажных коттеджей, выкрашенных в белый цвет и похожих на домики игры «Монополия». Явно, что люди просто живут за счет земли, а не зарабатывают на ней деньги. Возможно, эти мысли были следствием представлений о фермерстве, основанных скорее на эстетических критериях, нежели на суровых фактах экономического выживания.

В окружении подобной красоты легко забывается о тех мрачных реалиях, о которых Джованни Верга и Карло Леви писали с таким сдержанным гуманизмом. Несмотря на неравенство и на несправедливость современной сицилийской жизни и на тяжелые последствия безработицы, достигшей уже девятнадцати процентов, нынешнему поколению жилось лучше, чем родителям и дедам, и это неоспоримый факт. Невозможно было поверить, что каких-нибудь пятьдесят лет тому назад люди пребывали в нищете, не обладая достаточными социальными правами. В те годы, когда я свободно и беззаботно рос в Англии, которую отделяет от Сицилии какая-то тысяча миль, когда рабочие там боролись за достойные оплату и условия труда, а сменявшие друг друга правительства вливали деньги в здравоохранение и социальную сферу, на этой земле вся работа выполнялась вручную под палящим солнцем и приносила ничтожный доход.

Большинство полей находились далеко от деревень или даже на отшибе. Нередко мужчинам, работавшим на них, приходилось ежедневно совершать вынужденные многокилометровые прогулки. Люди годами терпели несправедливость. Ими помыкали управляющие имениями, на них давили живущие за границей землевладельцы, мафия, церковь, правительство. Закон запрещал им владеть землей, а им нужно было кормить большие семьи. Потом пришла механизация и труд крестьян стал больше не нужен. В городах же почти не существовало промышленных предприятий и миллионы людей оказались безработными.

Я проехал между Алькамо и Кампореале по дороге, поднимавшейся по массивным пологим холмам к Сан-Джузеппе-Ято. Я объехал вокруг города, и передо мной открылись зеленеющая и безупречная в своей чистоте долина, бескрайнее море, огромная скатерть, покрытая оливковыми рощами и виноградниками, грецкими орехами, хурмой и миндальными деревьями, полями томатов, баклажан и перцев. Коричневые квадраты вспаханной земли чередовались с квадратами зеленеющей травы, на которых паслись овцы и козы. Ну, прямо картина, описанная Феокритом: