— Да, родная. — Мама откашлялась. — Я так о тебе беспокоюсь. Может, я достану тебе другую собаку?

— Другую собаку! — вскричала я, подпрыгнув, в изумлении глядя на нее. — Я не хочу другой чертовой собаки! Я хочу мою собаку! Я хочу Трикси! Я хочу моих малышей! Я хочу моего мужа! Я хочу обратно мою жизнь!

Некоторое время я глядела на мать, затем повернулась и выбежала через двустворчатую стеклянную дверь. Я вырвалась наружу. Что-то внутри меня сломалось, и я плакала и тряслась от гнева.

Я стояла в снегу, прижав руки к лицу, рыдая, чувствуя, что мое сердце готово вырваться из груди. Дул ледяной ветер, меня засыпал снова начавшийся снег. Момент спустя я почувствовала, как мать обняла меня.

— Иди в дом, родная.

Я позволила ей увести меня обратно на застекленную террасу, дала усадить себя на диван. Она села рядом, оторвала мои руки от лица и посмотрела мне в глаза. Я смотрела на нее, а слезы так и текли по моим щекам.

— Прости меня, Мэл. Я не хотела, чтобы так вышло, чтобы так прозвучало мое предложение. Я в самом деле не хотела, — прошептала она сдавленным голосом.

Ее собственная печаль и отчаяние поразили меня, и мой гнев рассеялся так же быстро, как возник.

— Я знаю, что ты не хотела, мама, и мне нечего тебе прощать. Я знаю, ты никогда не обидела бы меня.

— Никогда, — плакала она, вцепившись в мою руку. — Я очень тебя люблю.

— И я тебя люблю, мама.

Она подняла голову, снова заглянула мне в глаза.

— Тебе всегда был ближе твой отец… — начала она и остановилась.

— Быть может, я оказывала ему предпочтение, потому что его никогда не было рядом и поэтому он казался мне особенным. Но я всегда тебя любила, мама: я знаю, ты всегда была рядом со мной.

— Я и теперь рядом, Мэл.

Через несколько дней после посещения матери я впала в глубокую депрессию.

Я стала замкнутой, мною овладела странная меланхолия, и я чувствовала себя равнодушной и лишенной энергии. Я с трудом двигалась, у меня болели все мышцы, как будто я была старуха, страдающая от подагры. Это было что-то вроде физического истощения к которому я не привыкла, и я была беспомощна почти как инвалид.

Все, что я хотела, — это свернуться в комок в постели и спать. Но сон уходил от меня; я лишь дремала. Вскоре я снова просыпалась, а в моей голове бесконечно вертелись отчаянные и болезненные мысли.

Хотя я и хотела покончить с собой, но обнаружила, что у меня нет сил покинуть кровать, не говоря уже о том, чтобы и в самом деле себя убить. Апатия, смешанная с глубоким одиночеством, сделали меня ни на что не годной; даже мои цели оказались для меня недостижимы.

Иногда наступали моменты, когда отчаяние целиком поглощало меня, снова вызывало слезы. Я была одна, у меня не было цели. У меня не было будущего. Отсутствие детей и мужа пугало, а одиночество и тоска по ним разрушали меня.

Временами появлялись другие чувства, которые изматывали меня: вина за то, что меня не было с ними, вина за то, что я была жива, а они мертвы; ярость, что они стали жертвой уличного разбоя, ярость, что я не могу за них отомстить. В такие моменты я чувствовала себя способной на убийство, желала уничтожить того, кто убил детей и мужа.

В таком состоянии я звонила в Двадцать пятый полицейский участок, чтобы поговорить с детективом Де Марко, узнать, не появилось ли новых свидетельств или улик.

Он всегда отвечал с сожалением в голосе, даже с печалью, и говорил мне «нет». Он обещал, что они расследуют это дело до конца. У него были благие намерения, но меня было трудно убедить. Я никогда ему не верила.

Единственным источником утешения были мои воспоминания. Я погружалась в них с благодарностью, припоминала Лиссу, Джейми, Эндрю и маленькую Трикси с потрясающей ясностью. Я снова переживала нашу общую жизнь и радовалась.

Но в один ужасный день воспоминания больше не пришли мне на помощь, и я была испугана этим. Почему я больше не могу оживить прошлое, наше прошлое? Почему лица моих детей стали такими туманными и неясными? Почему мне так трудно представить лицо Эндрю перед своим мысленным взором?

Я не знала. Но когда я не смогла восстановить воспоминания в течение целой недели, я поняла, что мне надо сделать: я должна поехать в Килгрэм-Чейз. Я захотела оказаться в доме детства Эндрю, там, где он вырос. Может быть, там я снова буду чувствовать себя близкой ему, может быть, он снова вернется ко мне.

Часть пятая КИЛГРЭМ-ЧЕЙЗ

28

Йоркшир, март 1989

Весна наступила рано, намного раньше, чем ее здесь, в Килгрэм-Чейзе, ожидали.

Я приехала из Коннектикута в конце января и застала все покрытым снегом, и первая половина февраля была суровой, с гололедом, ледяным дождем и нескончаемыми снежными бурями. Но в середине месяца погода переменилась. Неожиданно прекратились дожди и злые ветры; наступило общее потепление, которое все приветствовали, особенно фермеры.

Теперь же, в первую пятницу марта, на деревьях появились нежные зеленые почки и первые трепещущие листочки. Появилась трава, а по краям газонов ожили лиловые, желтые и белые крокусы и нежные звездочки подснежников. Нарциссы качались около пруда и под деревьями в лесу. Изящные и высокие, они склоняли свои головки под легким ветерком, а в их блестящих желтых колпачках отражалось послеполуденное солнце.

Я стояла у окна в библиотеке, смотрела вдаль, в сторону болот, думая о том, что, может быть, попозже я пойду погуляю.

С тех пор как пять недель тому назад я приехала сюда, я не была способна совершать длительные прогулки. В первые же дни я заболела, подхватив грипп, и провела около десяти дней в постели.

Диана, Парки и Хилари выходили меня, сделали все, чтобы я почувствовала себя лучше. Но я была плохим пациентом, совсем несговорчивым. Я отказывалась почти от всех лекарств, которые они давали мне, и мало прилагала усилий, чтобы ускорить свое выздоровление, надеясь подхватить пневмонию и умереть. Я не умерла, но и не выздоровела окончательно — просто медленно поднималась на ноги. Когда я приехала, я была истощена, а вирус гриппа заставил меня почувствовать себя еще хуже. Это физическое истощение в сочетании с умственной апатией делали меня более безразличной и менее подверженной волнениям, чем в «Индейских лужайках».

Хотя я и была здесь, в доме, где Эндрю провел детство, мои дни продолжали оставаться пустыми и тоскливыми, ночи — бессонными, а ужасное небытие стало вездесущим.

Да и Диана не могла меня слишком развеселить, когда она приезжала в Йоркшир на уик-энды, всю неделю проработав в Лондоне. Как права была моя мать, когда говорила, что вы не сможете оставить своих неприятностей, если переедете в другое место.

— Боль и тоска хорошо переносят путешествия, — сказала она мне в тот день, когда провожала в аэропорт Кеннеди на самолет в Лондон. И действительно, это оказалось верно.

Однако я и вправду почувствовала себя ближе к Эндрю здесь, в Килгрэм-Чейзе, как я на это надеялась. Мои воспоминания о нем и детях снова вернулись ко мне неискаженными, а их дорогие лица представлялись ясно, четко перед моим мысленным взором. Очень часто я погружалась в грезы и могла жить вместе с ними внутри меня, в своем воображении.

Дни проходили спокойно, без событий. Я очень мало чего делала, иногда читала, смотрела телевизор; иногда слушала музыку, но по большей части я сидела перед камином в библиотеке, затерянная в своем собственном мире, отрешенная ото всех. Конечно, когда приезжала Диана, чувствовалось ее присутствие — она пыталась вывести меня из летаргического состояния. Я действительно делала усилия, старалась оживиться, но без особого успеха. Мне не для кого и не для чего было жить. Я просто существовала. Я даже потеряла желание покончить с собой.

Меня не очень теперь интересовала перспектива снова заняться живописью, как это советовала мне Сэра перед моим отъездом из «Индейских лужаек» и, следовательно, это не было решением.

Однако была одна вещь, которая заинтересовала меня, когда я была здесь, в Килгрэм-Чейзе, в ноябре — это был дневник, найденный мною в этой самой комнате. Подумав об этом снова, я поняла, что Летиция Кесуик из семнадцатого века по-прежнему меня интриговала. И меня не оставляла мысль, как и в прошлом году, существует ли где-нибудь в этом доме другой том, а может быть, и тома ее записок.