Петр метнул короткий взгляд на Сильвию Кам-панеллу:

– Переводи, чтоб каждый понял, о чем он тут толкует!

– Я, государь… – нерешительно начала было та, но царь не стал слушать, перебил:

– Дружки твои вляпались, и тебя повелел бы взять как им сопричастную, коли Данилыч не поручился бы, что всю ночь была в одном с ним помещении и никуда не отлучалась… И Франц подтвердил. Так что переводи, не рассуждай!

Сильвия побагровела и начала переводить речь незадачливого голландского купца:

– Он говорит, что был пьян, по милости твоего величества. Ты, Петр Алексеевич, ведь лично поднес ему две чаши, а еще два кубка переслал через Александра Даниловича, а купец Ван дер Брукенхорст к таким порциям непривычен, у них в Голландии пьют по-иному, хотя порой тоже допьяна. Потому голландец сам не помнит, как он добрался до спального места, а теперь пытается сообразить, в чем его обвиняют. Говорит, что у него голова болит и ломота идет по всему телу, а в печень словно воткнули раскаленную иглу. Вот что говорит иноземец, купец Ван дер Брукенхорст.

Петр молчал угрюмо.

– Боловвя больит, – попытался перейти на русский голландец, но тут же замолчал, испуганно моргая.

– Что голова болит, так это Ивашка Хмельницкий его зело забрал, – сказал Ромодановский, – а вот у нас голова болит не от пьянства, а от забот государственных, и первейшей заботой я почитаю найти того вора, который помыслил худое против великого государя! Ладно, с голландцем пока отложим. Теперь о наших гостях многомудрых, которых поспешили мы на службу взять. Начнем вот с тебя, любезный бомбардир-капитан, – взглянул он на Буббера, – не успел в дела службы вступить, а уже вляпался в такое скверное дельце, что, боюсь, не вынести.

Буббер сделал самое худшее, что он мог сделать: повел себя так, как ведут киношные американцы, несправедливо (по их мнению) задержанные и призванные к ответу.

– Я требую адвоката, – быстро сказал он, – и без него отказываюсь отвечать на ваши вопросы. И вообще, я гражданин другого государства, вы не имеете права. Я требую, чтобы ко мне привели американского консула.

– Ох, дурак! – простонал Афанасьев.

– А ты помолчи, о тебе тоже речь зайдет, – строго попенял ему Ромодановский. – Ты, это, продолжай, продолжай, – спокойно велел он Бубберу, – а мы покамест послушаем.

Буббер с самодовольством истинного американца счел, что его аргументы подействовали и что теперь с ним будут обращаться так, как с гражданином первой мировой державы. Нет, будь у Евгения такая возможность, он объяснил бы неискушенному в исторических процессах и датах Питу Крепкому, что на месте нынешней Америки разбросаны несколько десятков бревенчатых поселений, а самыми культурными людьми в тамошних местах следует признать волосатых священников, у которых под облачением торчат пистолеты. Нью-Йорк еще именуется Нью-Амстердам, и совсем-совсем недавно основан он соотечественниками вот этого перепуганного длинного голландца. О таких светочах культуры и демократии, как «Макдоналдс» и Диснейленд, и речь не идет, но разве объяснишь это Бубберу, который, кажется, возомнил себя на коне. Ведь он говорил следующие замечательные вещи:

– Нельзя обвинять человека в покушении на жизнь другого человека, к тому же государственного деятеля, царя, только потому, что подозреваемый прошмыгнул в ту комнату, где спали ни в чем не виноватые люди. Это противоречит конституции и… Ах, да! Я же хотел говорить только в присутствии американского консула.

Меншиков недобро ухмылялся. Петр молчал. Ромодановский обратил свое желтое лицо к Ковбасюку, разглядывал его водянистыми глазами, но задал вопрос вовсе не бывшему таксидермисту, заклинателю зверей, а Афанасьеву:

– Значит, доподлинно ты видел, что убийца забежал в комнату, где спали ты и твои товарищи? Только не ври, не ври!

Афанасьев понял, что изворачиваться и стараться смахнуть с себя подозрение – это только хуже. К тому же он сам, Евгений, заварил эту кашу! Черт бы побрал его ретивость!.. Спал бы себе спокойно и не замечал никаких криков, не гонялся бы по темным коридорам за злоумышленником, который, может, ничего и не желал дурного, а просто спьяну ввалился в царское помещение и перепугался, когда понял, куда и к кому он попал. Только вот теперь докажи это Ромодановскому, Петру, Меншикову!..

«Если предположить, что в самом деле хотели убить царя, – лихорадочно размышлял он, – а это возможно, потому что недоброжелателей он себе снискал массу и под шумок и по пьянке в дом Лефорта мало ли какая гнида может просочиться, – если предположить, что на жизнь царя в самом деле покушались, то будем рассуждать здраво, от этого жизнь зависит, быть может!.. Убийца или кто он там выбежал из царской спальни и кинулся не в ту сторону. Из чего следует, что он или был в панике, или плохо знаком с внутренним обустройством дома Лефорта. Конечно, есть третий вариант: злоумышленник был пьян, как все в этом злополучном месте. Как я, например. Однако по тому, КАК он от меня уклонялся, уходил, с координацией движений у него было все в порядке. Далее. Я совершенно точно видел, что он забежал в НАШУ спальню, а я задвинул засов, не сообразив, что она именно НАША. Да если бы и сообразил… Если бы сообразил, наверно, не сказал бы об этом Петру. Думается, что нет. Кому охота попадать под подозрение и, соответственно, на дыбу? У них тут дыба – нечто вроде профилактического мероприятия.

Далее. В комнате оставались Ковбасюк, Буббер, вот этот голландец. После того как я запер засов, никто не мог выйти из спальни самостоятельно. Если предположить, что преступник – кто-то из этих трех, то… Черт! Зачем преступнику возвращаться в собственную спальню – туда, откуда вышел на дело? Чтобы легче себя выдать? Нет, конечно, ноги могли чисто машинально принести в исходное место… Господи, да за что же все это?! Собственными руками сунул башку под топор!»

«Да, Владимирыч, – раздался дрожащий голос Сребреника. – Может, Ромодановский и напрасно думает, что вор – кто-то из вас четверых. А может, он и прав. Посмотри на Буббера, разве ты ему можешь доверять до конца? Учти, он племянник всемогущего Глэбба, шефа спецслужб! И дядя вполне мог дать ему особое задание, учти – особое! Понимаешь, о чем я? И эта хитрая Сильвия… Почему она не пошла спать в одну комнату вместе с вами? Может, не хотела себя подставлять, О ЧЕМ-ТО ЗНАЯ? Может, им дано задание не заменить, а убить царя Петра? Нет, конечно, можно рассуждать о том, что она не пошла с вами в одну комнату по каким-то этическим причинам, из-за моральных принципов. Так? Да? Ха-ха!.. – нервно загремел Сребреник. – Тогда, наверно, именно потому, из-за стыдливости и целомудрия, она завалилась в одну спальню с ушлым прохвостом Лефортом и Алексашкой Меншиковым, нахалом из нахалов?..»

Афанасьев тяжело сглотнул. То, что говорил бес, пока что не приходило ему в голову. А что, если правда? Ведь если бы царь Петр не проснулся, быть может, произошло бы нечто ужасное! Афанасьев глянул на лошадиное лицо Буббера, на Сильвию, которая судорожно переплела пальцы рук и чуть покачивалась вперед-назад всем своим массивным корпусом… А что, если?..

– Что же ты молчишь? – спросил его Ромодановский.

– Ваша светлость, Федор Юрьевич, я уже рассказал великому государю все, как было доподлинно, – сказал Евгений, стараясь говорить спокойнее. – И я не соврал ни единым словом.

– А если врешь? – выдвинулся Меншиков. Афанасьев хотел перекреститься, но в застенке приказа Тайных дел, под кнутом палача, под взглядом Ромодановского, казалось вытаптывающим самую душу, рука Афанасьева невольно опустилась. Из угла послышалось зловещее гмыканье Александра Даниловича Меншикова.

Установилась тишина. Евгений чувствовал, как дорого будет стоить ему эта глухая свинцовая тишина, но, проклиная себя за трусость, не мог пошевелить языком.

– В общем, так, – сказал Петр, вставая, – Федор Юрьевич, бери их к себе в приказ, вели пытать накрепко и всю правду до капли вызнать. Тут все ясно, один из них злоумышлял противу меня, а вот кто – тебе узнать. На то ты и поставлен на Москве, чтобы сыск вести и истину вызнавать. И прошу тебя, дядюшка[14], – неожиданно смягчив тон, продолжил он, не спуская глаз с обрюзглого Ромодановского, дышавшего тяжело, с присвистом, – разберись по чести, виновного выяви, а остальных не обижай, пришли ко мне для окончательного решения.