Кузьма Егорович перепугался, затряс головой. Ох, много пришлось перетерпеть боярину за один лишь день, а то ли еще будет, горестно думал он!..

– А мне потребны солдаты в потешные, – продолжал Петр, – Алексашка, плесни мне сего напитка… У тебя, верно, есть молодцы, которые капусту квасят, или глину месят, или девок мнут, а все одно – не при деле, только портки просиживают. Ой, не хитри, не хитри, боярин! Я ж вас, бородачей, с детства насквозь вижу, как репой в ваши толстые животы да рыхлые задницы стрелял из пушки.

– Не погуби, батюшка, не знаю, кто напраслину на меня возвел, только всех, кто годен под ружье, всех тебе отдал: пятнадцать мужичков в войско Бутурлина, в Семеновское, и тридцать три отборных молодца в Прешпург, под твои очи, батюшка.

Петр подался вперед, схватил бедного Боборыкина за бороду, притянул к себе. Прямо напротив багрового, покрывшегося крупными каплями пота боярского лица оказались круглые глаза Петра, его маленький рот с прикушенной нижней губой. Кузьма Егорович едва не осел рыхлой тушей, однако вовремя вспомнил, чья рука держит его за бороду: не токмо волосы, но и голову может сечь та рука! Петр усмехнулся, прищурился:

– Данилыч!

– Здесь, мин херц.

– А дай-ка сюда ножнички да прибор бритвенный, пены малость – окажу боярину честь: сам его обрею!

– Не погуби, государь!.. – хотел было начать бедняга Боборыкин привычную для всей Боярской думы песенку, но тут пальцы Петра сами разжались. Он отпустил бороду Кузьмы Егоровича так резко, что боярин, лишившись опоры, рухнул на пол и скатился под стол, прямо к уже сопящему там попу Бульке, верному участнику царских забав и игрищ, пьяному каждый день. Показаться из-под стола Боборыкин уже не посмел, так что он не сразу понял, чему и кому обязан он сохранностью своей бороды.

Вошедшие в крестовую палату боборыкинского дома участники горе-миссии «Демократизатор-2020» увидели довольно своеобразную, хотя и привычную в российских условиях картину. В крестовой палате, просторном помещении с образами, завешенными парчой с золотыми кружевами, расположилось человек десять вида самого пестрого и невоздержанного. На лавках, обитых бархатными налавочниками, развалились трое нахальных молодцов в ярких, нерусского типа кафтанах, в севших набок париках; особенно вызывающе смотрелся самый здоровенный из них, с наглыми синими глазами и выпуклым лбом. Он склонил голову и, поставив ногу на спящего на полу карлика в оранжевом двурогом колпаке, вопросительно смотрел на вошедших. Возле него стоял какой-то длинный нескладный тип в черном с серебром кафтане, в грубых туфлях с металлическими пряжками. Над верхней губой – полоска усов, подбородок выбрит поспешно, неровно, на левой щеке – царапина. Он округлил глаза и бросил:

– А это еще что за кордегардия?

– Поп, немецкая баба, стрелец да дьяк, мин херц, – доложил Меншиков, пиная карлика и поворачиваясь к огромному, рыхлому, с недовольной мордой мужичине средних лет, раскатившему на лавке свое тучное тело. (Потом оказалось, что это сам Ромодановский Федор Юрьевич, князь-кесарь, хозяин Москвы, самый страшный в городе человек.)

– Сам вижу, не слепой!

– А мы спросим, не поскромничаем, – тяжело заворочал языком Ромодановский, и его опухшее, с нездоровой желтизной лицо отвердело. – На дворе верховые с саблями наголо, значит, попасть сюда с улицы они не могли. Давно я не видел, чтоб вместе собирались такие несходные меж собою людишки: поп, дьяк, баба из неметчины и стрелец.

– Это верно, дядюшка, – сказал Петр, – последний раз ты мог видеть такую странную кумпанию вместе разве что в пытошном застенке, у себя, под призором заплечных дел мастера.

– А вот и пусть отвечают, – неодобрительно протянул Ромодановский. – Кто таковы? У хозяина гостите? У боярина Боборыкина? Выглядите, что и говорить, – подозрительно. (Встал, тяжело перевел дыхание, снова сел.) Ну, что же?

– А, дядюшка, их кнутиком, кнутиком постегай, – отозвался князь-папа Никита Зотов, всешу-тейший и всепьянейший патриарх, сдирая шелуху с сизого носа и порываясь ткнуться им в стол, – ты в этом… ик!.. с-сабаку съел!.. Вообще живность разную… л-любишь.

– А вот это не твоего ума дело, Никита! – оборвал его Петр.

У Афанасьева прервалось дыхание, когда на нем остановились круглые, яростные, живым огнем дышащие глаза царя. Тому было не больше двадцати с маленьким хвостиком лет, однако огромный рост, порывистость движений и живая мимика придавали его облику совершенную необычность, притом, что он конечно же был узнаваем, благодаря известным портретам, какие приходилось видеть Афанасьеву и его спутникам. Тут он был. юн, слишком юн, но уже грозен, подумал Афанасьев. Он заговорил:

– Государь, мы – гости боярина Боборыкина.

– В такой пестрой компании? Первый раз зрю, чтобы поп и дьяк, а также стрелец и… мельничиха из Кукуя вместе путешествовали!

Сильвия Кампанелла Лу Синь дон Каучук выступила вперед и произнесла:

– Но у вас, ваше величество, не менее пестрая компания. По крайней мере, среди нас нет медведей. – И она показала в угол, откуда в самом деле совал свою морду вялый бурый медведь, допьяна напоенный шутником Меншиковым и его не менее задорными сотоварищами.

Ромодановский сомкнул на переносице лохматые брови. Однако Петру понравилась смелость, с которой говорила эта незнакомая женщина, одетая в громоздкое немецкое платье.

– А я вижу, что ты не токмо телом, но умом и дерзостью зело обильна, – проговорил он, глядя на Сильвию. – А ну-ка, садись. Откуда и какими судьбами попали к боярину Боборыкину и мне на глаза?

– Мы из дальних краев, – сказала госпожа фон Каучук. – Хотели видеть тебя, Петр Алексеевич.

– А переоделись потому, что наша собственная одежда непривычна для здешних мест, – подхватил Афанасьев. – Извини, если прогневали.

– Быть может, окажемся полезны при твоем дворе, – закончила вступительную речь глава миссии.

– А проверь, каково они пить горазды! – завел Зотов, отрывая от стола свое пропитое лицо. – Если горазды, то и тебе глянутся, Петруша.

Сильвия, которая не пила, хотела было возражать, но тут вмешался ругатель Меншиков. Бой-баба не поверила своим ушам. Афанасьев – тоже. Бес Сребреник сдержал свое слово, и теперь речь Меншикова доходила до слуха четверки пришельцев в следующем виде:

– А плесну-ка я им, мин херц, вот этого венгерского, оно у меня завсегда с собой. Кубок, кубок мне побольше, гидрид-перангидрид! Что ты мне даешь, перманганат калия? – заорал он на здоровенного и в зюзю пьяного шутейника, приблизившегося к будущему светлейшему князю с каким-то стопариком наперсточного типа. – Вон тот серебряный кубок подай, дурень! Ну, дай-ка я сам, а ты пошел отсюда в борную кислоту, оксид недоделанный!

И он ловко налил кубок и протянул первому Афанасьеву, который тотчас же выпил одним махом. Сказывалась большая практика. Буббер и Ковбасюк хоть и замялись ненадолго, а тоже выпили. Бывшего таксидермиста тотчас же слегка повело – крепкое все-таки было вино, – но он устоял на ногах. Одна Сильвия колебалась, но после подмигиваний окосевшего Афанасьева опрокинула в себя тару. Вино лилось с утробным бульканьем, чем вызвало взрыв восторга у пьяной царской компании. Даже князь-кесарь Федор Юрьевич Ромодановский изобразил на своей кислой одутловатой физиономии что-то вроде улыбки, от которой передохли бы все насекомые.

– Аи, люблю таких, – сказал Петр. – Вижу, вижу, с Ивашкою Хмельницким вы дружны изрядно.

– С кем? – неосторожно спросил Буббер.

– А он не знает, кто таков Ивашко Хмельницкий! – заорал князь-папа Никита Зотов и, сделав успешную попытку подняться с лавки, совершил какой-то дикий прыжок в сторону четырех нежданных гостей. – Вот до чего дожил я! Зрю людей, спрашивающих о том, кто такой Ивашко Хмельницкий, и они еще на ногах стоят!

– А ты помолчи, старый дурень, – буркнул Петр. – И чего же вы еще разуметь горазды, кроме Хмельницкого? – повернулся он к нашим героям.

– Языками владею, – пробасила Сильвия Лу-Синевна. – Наукам горазда.