Приветливая Марина Ладынина. Такая же красивая, как на экране. Такая же смелая. Она ловко впрыгнула в открытую коляску, хлестнула лошадь и помчалась по беговой дорожке. Над стадионом зазвучал такой знакомый, такой волнующий голос:
Каким ты был, таким остался,
Орел степной, казак лихой …
Стадион рукоплескал, узнав любимую песню из «Кубанских казаков», а мой друг Женя уже толкал меня локтем в бок:
— Смотри, вон Бондарчук! Бондарчук, смотри! Ух ты!
Сергей Бондарчук! Шевченко! Отелло! С пышной копной волнистых волос, загорелый и очень серьезный.
Пока Сергей Федорович беседовал с кем‑то, я подошел к нему со спины и вытянулся в струнку, чтобы сравниться ростом. Великий артист был слегка выше меня, и Женя издалека показал мне, насколько выше — На чуть — чуть…
Не знаю почему, но это «чуть — чуть» окрылило меня. Мне казалось, что стоит немного подрасти — и я добьюсь успеха.
В те годы взошла звезда Владимира Трошина. Его мягкий, проникновенный голос невозможно было забыть, «Подмосковные вечера» были у всех на слуху. Трошин готовился к выступлению, нервно потирая руки. Его окружили служащие стадиона, оглядывая своего кумира с ног до головы.
— Трошин! — сказал один из поклонников. — Мы тебя любим. Спой чего‑нибудь!
Трошин деликатно отказался:
— Извините, но мне скоро выходить…
— Ну хоть немного! «Не слышны в саду — у-у…» Ну спой!
— Уважь!
— Нет. Извините, пожалуйста.
Один из поклонников повернулся к другому и сказал — так, чтобы Трошин слышал:
— Чего ты его просишь? Он же без микрофона не может.
— А — а-а… — нарочито громко произнес другой. — Теперь понятно. Все говорят: Трошин, Трошин, а он безголосый.
— Давай покажем, как надо петь! — съехидничал третий.
В это время над стадионом разнеслось объявление:
— Заслуженный артист РСФСР, артист Московского Художественного театра Владимир Трошин!
И Трошин запел.
— Здорово поет! — сказал я.
— Очень здорово! — согласился мой друг.
А те трое, что приставали к Трошину, посмеивались:
— Любой дурак с микрофоном споет! Подумаешь, Трошин!
Уже тогда я понял, что у поклонников обидчивое сердце.
В одну секунду их любовь может превратиться в ненависть.
Ни с одним из выступавших мне так и не удалось поговорить. Собирался, но не хватило духу. Да и что сказать? Черкасову, Скобцевой, Крючкову? Сказать, что я видел все их фильмы? Что ж тут удивительного — все видели. Сказать, что хочу быть артистом? А кто же не хочет! Может, поговорить о тонкостях игры? Глупость, никто не станет слушать белиберду перед выходом на сцену. В общем, весь вечер я крутился рядом с гигантами, заглядывал им в глаза, но не смог выдавить из себя ни слова.
На следующий день в нашем дворце проводилась творческая встреча с Борисом Андреевым. Огромного роста, с мощным, трубным голосом, смешной и доверчивый, Борис Андреев всегда мне нравился. Особенно в «Двух бойцах».
Шла встреча. На экране показывали фрагмент из «Большой семьи» Хейфица. Андреев в перерыве не уходил, а смотрел на экран из‑за кулис. Мы, артисты — кружковцы, ошивались рядом.
Вдруг Андреев положил на мое плечо тяжелую, горячую руку.
— Нравится? — спросил.
— Д — д-да… — промямлил я в ответ.
— А как учишься?
— А?
— Двойки — тройки? — спросил Андреев.
— Нет. Яв самодеятельности… — невпопад брякнул я.
— В самом деятельности? — засмеялся Андреев. — А школу побоку?
— Нет.
Андреев потрепал меня по затылку и сказал:
— Шучу.
Мои друзья потом допытывались, о чем он со мной говорил, и я рассказал — в деталях и красках, басовитым голосом, стараясь передать его специфическую манеру говорить. Все смеялись.
Потом я рассказал об этой встрече самому Андрееву. Но не сразу, а ровно через 25 лет, когда снимал его в фильме «На край света». Понятно, Андреев меня не вспомнил. Лишь поинтересовался:
— Трезвый был?
— Кто? — спросил я.
— Да я, кто ж еще? — рассмеялся актер.
— Конечно, трезвый!
— Молодец! — похвалил себя Андреев.
Андреев был не только замечательный артист, но и очень популярный. А у популярности, как известно, есть подводные рифы. Петр Алейников, Валентина Серова, Сергей Гурзо, Николай Рыбников, Владимир Дружников, Валентин Зубков, Изольда Извицкая… Сколько их, талантливых, неповторимых, которые стали жертвами собственной славы и собственной слабости. Бесконечные застолья, сердечные тосты — все это легко может вскружить голову и сбить с пути. Некоторым, и Андрееву в их числе, удалось выжить. В буквальном смысле — выжить. Ведь одно время Борис Федорович закладывал так крепко, что срывал съемки и концерты, неделями не выходя из запоя. Но в конце концов он смог преодолеть свою слабость и в последние годы работал без сбоев. И работал великолепно!
Но бывало, что артист, справившись с болезнью, все же терял профессиональные навыки. Так было с Зубковым.
После фильма «Трое вышли из леса» о Валентине Зубкове стали говорить взахлеб, пророчили ему большое будущее. Но он спился в самом начале карьеры. Шли годы, о Зубкове стали забывать. Но я о нем помнил и предложил небольшую роль в фильме «С тобой и без тебя».
В фильме есть такая сцена. Издалека катится телега. В ней сидит Зубков с ружьем и сельский участковый (Иван Косых). Они подъезжают к хутору. Из дома выходит Марина Неёлова, а за ней Юозас Будрайтис (по фильму муж и жена). Зубков должен соскочить с телеги, достать из кармана листок бумаги, протянуть его Неёловой и сказать: «Вот ордер на обыск!» Затем, повернувшись к милиционеру, добавить: «Приступайте!»
Так написано в сценарии.
Начинаем снимать.
Едет телега, подъезжает к дому. На крыльце показываются Неёлова и Будрайтис, Зубков соскакивает с телеги, протягивает вперед ружье и говорит:
— Вот ордер на обыск!
— Стоп, стоп! — останавливаю я съемку. — Валентин, покажи им сначал ордер, а потом уже берись за ружье, ладно?
Зубков соглашается.
— Дубль номер два! Поехали!
Зубков спрыгивает с телеги и, секунду помешкав, вместо бумажки снова хватается за ружье.
— Вот ордер на обыск! — строго говорит Зубков.
Снова останавливаю съемку. Отвожу Зубкова в сторонку.
— Валя, тебе дали ордер? — спрашиваю.
— Дали.
— Где он?
— У меня.
— Покажи.
Зубков достает из бокового кармана свернутый листок бумаги.
— Здорово! — говорю я. — Это то, что нужно! Ты понял? Спокойно достаешь из кармана ордер и суешь его в нос Неёловой. Понял?
Зубков согласно кивает и занимает исходную позицию.
Снова включаем камеру.
И снова тот же затор: ордер так и остается лежать в зубковском кармане.
— Валя, — решаю я, — возьми ордер в руку, сунь в карман и держи там, пока не подъедешь, ладно? Подъедешь, вынешь руку с ордером — и дело сделано, ладно?
От волнения ли, от излишнего ли старания, но и в следующем дубле Зубков делает то же самое: хватается за ружье вместо бумажки.
Нервозность передается группе.
— Дубль черты… чертыхар… тьфу ты… че — ты — хар — над — цатый! — кричит ассистент. — Поехали!
Въезжает во двор хутора телега, выходят на крыльцо Неёлова и Будрайтис, Зубков спрыгивает на землю, вынимает долгожданный листок…
«Ура!» — мысленно кричу я. А Зубков говорит:
— Вот ордер на ваш арест!
Арест? Откуда взялся арест? Речь идет об обыске!
Марина не выдерживает, закрывает лицо передником и начинает хохотать.
— Марина! — возмущаюсь я, хотя впору возмутиться Зубковым. Но жалко его.
— Валя, — обнимаю я Зубкова. — Молодчина!
Оговорку можно переозвучить.
К концу десятого класса у меня не оставалось никаких сомнений относительно выбора профессии. С того дня, как я увидел живых кинозвезд, мне стало казаться, что я тоже смогу когда‑нибудь добиться признания.
Часть третья
Единственным институтом, готовившим киноартистов, был Всесоюзный государственный институт кинематографии. В Москве находились еще и театральные учебные заведения, но они были театральные, так что меня больше тянуло во ВГИК, который заканчивали Бондарчук, Мордюкова, Рыбников…
