Немного дальше, в лесу, они снова наткнулись на несколько избушек; то был другой посёлок, Бочары, но казалось, что в нём никто не жил. Только кучи щепок и стружек да наваленные бочки у дверей свидетельствовали о занятии обитателей. Теперь тут, и правда, не было ни живой души: женщины с детьми ушли в лес за грибами, а мужчины — за деревом для своих поделок. Однако двери везде оставались незапертыми — такой уж обычай был на всей их земле, и ни один путник никогда не злоупотреблял этим благородным гостеприимством. В каждой избе лежал хлеб, нож, стояла вода. Погреб, кладовка — все было открыто.
Один из слуг Виша зашёл в избу напиться и тотчас вернулся к своей лошади. Отсюда они повернули налево, в лес, и поехали прямиком чащей, но двигались с такой беззаботной уверенностью, как будто перед ними лежала широкая дорога. Охотникам было знакомо каждое урочище, каждая ложбинка в лесу, сваленное дерево и ручей.
Так, не обмолвясь ни словом, они ехали до поздней ночи; уже звезды зажглись на небе, опережая месяц, когда они остановились на ночлег. Слуги в одно мгновение соорудили шалаш для старика, — один остался при нем, а другой пустил пастись лошадей и их караулил.
Ночь прошла спокойно, чуть свет слуги уже готовы были ехать, старик встал ещё раньше, и все трое сели на коней. Виш сам теперь показывал дорогу; нигде во всей округе он не нашёл бы клочка земли, который не был бы ему знаком. Задумываться, размышлять ему не приходилось, инстинкт охотничьих племён ещё звучал в нём со всей силой, он ощущал лес и не заблудился бы даже в незнакомом.
Время от времени он глубже вдыхал воздух и по запаху узнавал, была ли вблизи роща, или лужайка, топи или поля. Он слышал, что говорил лес: трава, зеленевшая под ногами, наклон ветвей, мох, окутывавший деревья, кусты, разросшиеся понизу. Его учил полет птиц, даже вспугнутый зверь и то, в какую сторону он бежал.
В полдень они выехали к ручью, протекавшему посреди широкого луга. Вдали на отлого поднимавшемся берегу стоял большой двор с ухожами, над которым вился дым.
Увидев его, старик достал рог и трижды протрубил. Между тем они все приближались ко двору, возле которого уже собралась толпа.
Кто-то из челяди поймал на лугу невзнузданного коня, вскочил на него, ухватился за гриву и, погоняя кулаками по шее, поскакал навстречу старику — взглянул на него и вихрем умчался назад.
Видно, и тут мало кто бывал в гостях, оттого с таким любопытством толпились работники у ворот, а за тыном белели женские повойники. Они ещё не подъехали к усадьбе, когда в воротах показался статный мужчина, одетый по-домашнему, — в рубахе навыпуск и короткой поддёвке внакидку. Густые светлые волосы падали ему на плечи, недавно пробившаяся русая бородка вилась пушком вокруг румяного лица, на котором сияли большие синие глаза. Уже издали он приветствовал гостя, радуясь его приезду. Старик тоже замахал ему в ответ и, не доезжая до ворот, остановил лошадь и спешился.
— Добро пожаловать, любезный мой господин! — воскликнул молодой хозяин. — Такого гостя, как старый Виш, никогда и не надеялась видеть моя изба.
С этими словами он почтительно, словно к отцу, подошёл к старику и хотел поцеловать ему руку.
— Рад я вам, как солнцу ясному, — продолжал он весело, — но вместе с тем и печалюсь, что вы, отец мой, трясли свои старые кости, а не велели молодому Доману явиться к вашим дверям.
— Захотелось и мне, старику, повидать свет да поглядеть, нет ли каких перемен, — отвечал Виш.
Они расцеловались, и Доман, взяв старика под руку, повёл его в светлицу. И тут двор был построен прямоугольником, в одну связь с амбарами и хлевами. Но во всем чувствовался молодой хозяин, которому хотелось, чтобы дом радовал глаз: стены были выбелены, а столбики крыльца искусно расписаны. Кое-где на них висели пучки благовонных трав — тимьяна, девесила и чебреца. Женщины не показывались: все попрятались от чужих… Горница, куда они вошли, была чиста и опрятна, но, должно быть, и здесь не хозяйничали женщины, оттого в очаге, сложенном из камня, не было огня. В углу было ложе, покрытое волчьей шкурой, по стенам развешены луки, мечи и пращи, рога зверей и недавно снятые шкуры. Хозяин усадил гостя, взял со стола белый хлеб и, стоя, переломил с ним. Старик едва уговорил Домана сесть подле него. В глазах весёлого хозяина изображалось живейшее любопытство, но он не спешил с расспросами. Виш тоже сначала повёл разговор о хозяйстве и о лесе. Но вот мальчик подал мёд, и хозяин, чокнувшись, выпил за гостя.
Они были одни в горнице.
— Ты угадал, — начал старик, — приехал я сюда недаром и, не скрою, с дурными вестями. Худо нам и сейчас, а становится все хуже. — Такбудем добиваться, чтобы стало лучше! — воскликнул Доман.
— Скоро не станет ни мирских сходов, ни веча, ни нас, кметов, ни старых обычаев, — медленно говорил Виш, — того и гляди на всех нас наденут путы. Люди говорят, что в старой голове жалобы заводятся, как плесень в старой посуде, но, скажи, разве заводятся они ни с чего, разве выводится цыплёнок без яйца? Князь, да и все Лешеки нас уже не считают за вольных людей. Кметов и владык, выросших на этой земле, равняют с невольниками и чернью. Рабами хотят нас сделать. Они уж не только грозятся, но и истребляют нас, как пчёл, когда, очищая цвель, выгребают весь улей до дна. Хвостек бесчинствует у себя на Гопле. Два дня назад назвал он к себе кметов на пир, напоил их там мёдом с дурманом, что немка его сытит на нашу погибель. На пиру стали они грызться меж собой да кидаться с ножами, так все и передрались насмерть. А трупы их Хвостек велел в озеро побросать, как падаль. У Самона девку пригожую насильно увели, а княгиня отдала её мужу на поругание. Люди его таскаются по дворам, насильничают, людей угоняют, над женщинами охальничают. Избу ли, поле, достаток, или детей — всё, что вздумается, забирают. Так должно ли нам терпеть это да по-бабьи лить слезы и руки ломать? Говори, Доман!
У Домана пылало лицо и тряслись губы, он сдерживался и молчал, но едва старик кончил, крикнул:
— Эх! Давно бы пора идти на осиное это гнездо и ногами его растоптать.
— Скоро слово сказывается, Доман, — перебил его старик, — да нескоро дело делается. Прочно держится княжье гнездо, укрепившись в городище.
— Да ведь и городище не духи сложили из камня, а люди, так руками человеческими можно его и разрушить, — сказал Доман.
— Нет, не говори, — остановил его Виш, — как построено городище, про то никому не ведомо. Пращуры наши уже его застали! Верно лишь то, что народ, его сложивший, был не наш и исчез с лица земли.
Доман молчал,
— Нам обоим, — продолжал старик, — не рассуждать об этом, а народ поднимать надо и детей спасать. — Он взглянул на молодого хозяина, который тоже искал его взгляда.
— Надо вицы разослать кметам да владыкам и созвать общее вече старейшин. Пусть соберутся и сельские общины и ополья[29], мы начнём, а за нами пойдут и другие.
— Ваше слово — для нас веление, — сказал Доман, — пусть несут вицы, но дозвольте и мне молвить слово. Кого звать и куда? Вы-то знаете, отец, что у Хвостека немало своих людей и среди кметов, что Лешеки переженились и расплодились так, что их и не счесть, но ведь и мы не одни… так надо тишком да с оглядкой разведать, что люди толкуют, да подсчитать свои силы, а не идти малой горсткой, чтоб всех нас передушили.
— Так и я думал, — сказал Виш. — Я-то хорошо знаю, что у Хвостека приятелей хоть отбавляй и что среди наших тоже есть такие, что с ним побратались; но знаю и то, Доман, что в собственном его роду Лешеков не все за ним пойдут. Дядьев он в кметов обратил и притесняет, племянникам глаза повыколол, а остальные со страху носа не смеют высунуть из своих нор. Эти будут держать нашу сторону.
— На вече мы это лучше обсудим, — сказал Доман, — сзывайте вече.
— Прежде чем вицы рассылать, — прервал его старик, — поездим по дворам, ничего ещё не говоря, чтоб все поразузнать. Поедем вместе, Доман, к кметам, да и к Лешекам.
