– Да, – подтвердил Ясько из Мельштына, наклонив голову, – а еще более трудную задачу он передал сыну, оставив начатое дело; а так как все знают о том, сколько отец сделал, то надеются, что сын докончит. Поэтому нечего удивляться тому, что королевич так убивается по отцу, получив в наследство тяжелое бремя, под которым он сгибается.

– У всякого свои заботы, – произнес Сухвильк, – но в тяжелые минуты Провидение посылает свою помощь.

Они печально переглянулись.

Мы все обязаны служить молодому королю с той же любовью, как и покойному.

Раздались голоса, подтвердившие только что сказанное.

– Я жалею своего пана, – произнес Кохан торопливо, – очень жалею. Для нас окончились дни свободы и веселья. Вы все поочередно запряжете его в этот плуг, так что он не сможет хоть на час освободиться из-под вашего ига. Да! Теперь ни днем ни ночью не будет отдыха… Даже во сне он будет чувствовать заботы. Мой бедный господин! Корона прекрасная вещь, но не те обязанности, которые она на человека возлагает, и от которых он ни на минуту не может освободиться. Война? – он должен быть солдатом. Мир? – он должен быть администратором; ночью – сторожем… Эх! Эх! Вот она участь наша. Он будет назван королем, а в действительности станет рабом.

Ясько из Мельштына утвердительно кивнул головой.

– Устами королей глаголет Бог, и чтобы оказаться достойным этого, нужно быть великим и чистым.

Кохан Рава покрутил усы и сделал гримасу.

– А также, – добавил он, – отречься от всего земного. Мне жаль моего пана!

Остальные собеседники переглянулись, но ничего не ответили.

Кохан медленно подошел к дверям и направился в помещение королевича; остальные остались в передней.

– Мне кажется, – сказал Сухвильк, глядя вслед за уходившим, – что Рава не столько жалеет наследника, сколько самого себя. Он боится потерять его расположение и лишиться службы. Это вовсе не было бы в ущерб молодому пану, потому что хотя Рава ему и служит верой и правдой, но он человек, молодой, горячий, живой… А подливать масла в огонь опасно.

Ясько из Мельштына молча взглянул на говорившего. Остальные не противоречили и не поддакивали. Вержинек, удалившийся немного в сторону стоял, задумавшись. Начали собираться старшие придворные, и во всех костелах раздался погребальный звон колоколов. Народ устремился в Вавель.

На дворе краковского замка на скамейке, прислоненной к стене, отдыхали двое молодых людей. Глядя на их изящную одежду, на их смелый и высокомерный вид, самодовольные гордые лица, слыша их громкие голоса, видя их непринужденное поведение, можно было легко догадаться, что они чувствуют тут себя как дома, и принадлежат к королевскому двору, а может быть даже близко стоят к королевской особе.

Весеннее солнце освещало убежище, в котором они скрылись от холодного ветра, и приятно согревало их своими лучами. Весна в этот год была ранняя и не особенно теплая.

Один из них, свободно растянувшись на каменном сиденье, с приподнятыми ногами, подперев голову рукой, задумчиво присматривался к белым облакам, быстро носившимся по небу.

Свободной рукой он изредка покручивал усы и разглаживал свою темную, длинную, вьющуюся бороду.

У него было красивое, выразительное, подвижное лицо, уста его складывались в какие-то странные гримасы, и вся его фигура, ежеминутно меняла положение, подобно волнующейся воде, всколыханной ветром. Кровь в нем играла и не давала ему спокойно лежать; он топал ногами, разражался смехом, срывался с места, ложился обратно и переворачивался с боку на бок.

Второй из них, сидевший на конце скамьи, опираясь о стену и заложив ногу на ногу, держал себя гораздо спокойнее; он производил впечатление сильного, смелого, гордого, надменного. Он смотрел на своего товарища свысока, как на капризное дитя, и не принимал близко к сердцу его выходки и остроты.

Как один, так и другой носили покрой одежды, принятый в то время во всей Европе, в столицах и при княжеских дворах. Обувь с заостренными, приподнятыми кверху носками, узкие брюки, нарядные пояса и куртки с рукавами, плотно прилегавшими к телу. Сверху на них были накинуты плащи с длинными разрезными рукавами, придававшими живописный вид всему наряду. Подвешенные у пояса кошельки, набитые серебром, и маленькие мечи в изящных ножнах дополняли красоту одежды.

Лежавший на скамейке был одет с большим старанием и роскошью, чем сидевший; забота об изяществе – род кокетства, свойственный тем, которые считают себя красивыми, проявлялась в дорогих тканях и в их убранстве. Волосы, спускавшиеся локонами на плечи, были старательно причесаны и даже чем-то смазаны для блеска. Ножны, кошелек и носки обуви блестели серебряными и золотыми украшениями.

Он мог еще называться молодым, но не первой молодости. Красивое и здоровое лицо носило на себе следы невоздержаной жизни; ему вероятно минуло лет тридцать, но он своими манерами и наружностью старался казаться совсем молодым.

Его товарищ, почти одного с ним возраста, здоровый, широкоплечий, хорошего телосложения, не отличался особенной красотой и не заботился о своей внешности. На его щеках был здоровый румянец, серые глаза смело смотрели на каждого, на устах его не было сладкой кокетливой улыбки, а гордое сознание человека, уверенного в своей силе.

Его одежда была такого же покроя, как и у первого, только из более обыкновенной ткани, чистая, хорошо на нем сидела, и на ней не было никаких блесток. Он отличался от лежавшего большой серьезностью и спокойствием.

В замке было довольно тихо, потому что король с небольшой свитой уехал на охоту; вблизи вертелась челядь, и молодые люди могли свободно разговаривать. Они поэтому не соразмеряли голоса, и когда лежавший смеялся, а сидевший громко ему вторил, звуки разносились по всей этой части двора, окруженного стеной.

Роскошно одетый придворный был известный уже нам любимец короля, Кохан Рава; второй назывался Добеславом (Добеком) Боньчей. Оба они занимали хорошее положение при молодом короле. На Добека даже была возложена обязанность разбирать споры между слугами.

Они не были советниками короля в делах государственной важности, потому что Казимир искал совета у других лиц; но они были неизменными спутниками молодого короля во время отдыха, на охоте, в экспедициях; при столе король не брезгал их разговорами и охотно пользовался их услугами для исполнения незначительных поручений.

Кохан был убежден, да и другие, судя по обхождению с ним короля, полагали, что Казимир его очень любит.

Король, уверенный в его любви и преданности, часто доверял ему такие дела, о которых он с другими не говорил. С детских лет они были вместе. Кохан был неизменным спутником его юношеских игр и забав; много раз ему пришлось быть наказанным из-за королевича. Никто лучше его не умел отгадывать желания Казимира и приноровиться к его вкусам. Он его знал, как он выражался, и гордился этим. Часто случалось, что очень серьезные люди обращались к нему за советом, и это увеличивало его самодовольство.

Добеслав также пользовался благоволением Казимира, который на него полагался и охотно пользовался его услугами; но со свойственной ему проницательностью король чувствовал, что Боньча не годится для исполнения всех поручений, потому что он не умел и не хотел льстить.

Оба одинаково были преданны и горячо любили короля, только их характеры были совершенно различные.

– Ты слышишь, Добек, – болтал со смехом и беспокойно двигаясь на скамье Кохан, – я думаю о том, что сказал бы теперь старый покойный король, если бы он вышел из гроба и увидел бы, как за восемь лет со времени его смерти тут все изменилось… Ни замка, ни двора нельзя узнать: но и в стране тоже все иное. Воевать мы как-то медлим, и люди могут по крайней мере хоть отдохнуть! С крестоносцами, которые нам покоя не давали, у нас перемирие за перемирием, и мы в конце концов, не прибегая к оружию, заставим их держаться тихо, пока…