— Спасибо, брат, — сказал он, поворачиваясь, чтобы уйти.
— Да, кстати, Кларенс…
Он обернулся через плечо.
— Передай ей от меня поклон.
— Кому?
— Той пожилой даме, прихожанке, которую ты консультируешь.
Ну, хоть покраснел от стыда. Может, он в конце концов и станет священником.
Спустя какое-то время я сел в автобус на площади Венеции и, переехав Тибр, поехал до конечной остановки, расположенной за воротами Ватикана.
На ужин были лучшие блюда испанско-карибской кухни: черные бобы чико, рис, сочные жареные плантаны, называемые здесь «мадурос». [26]На столе стояла закуска из жареной свинины и измельченной говядины, но я налегал на жареного люциана, вкус у которого был таким, словно он еще сегодня утром плавал среди тропических рифов. Если подумать, то не исключено, что так и было. Мы и раньше устраивали у него совместные трапезы, но ни разу еще не было так вкусно.
— Ты ведь не каждый день так ужинаешь, — сказал я. — Да и вряд ли кто-нибудь ужинает так. По какому поводу пир?
— Негритянская кухня. Я ем так, когда скучаю по дому, полагаю, мой холестерин выдержит этот удар.
Треди рассмеялся, поглаживая намечающийся живот. Ткань выгоревших саржевых шортов обтягивала волосатые ноги. Он был бос.
— Вообще-то, — сказал он, расправляясь с жирным куском свинины, — многое из того, что мы сейчас едим, появилось неожиданно во время визита папского нунция, приехавшего из тех краев, откуда эта еда.
— Что-то происходит?
— Небольшие волнения на Кубе, но разве это новость?
— Ты знаешь, что я имею в виду.
Он вздохнул.
— Все это было очень давно, Пол. Лица меняются, воспоминания недолговечны. Есть шанс, что все закончилось.
Откуда такая уверенность?
— Но покоя нет, Пол. Ведь так? Я получаю невнятные служебные донесения, но именно ты — мистер «Уладь-это», который следит за всем и прислушивается ко всему. Что было раньше, а что теперь. Я хочу знать.
Он и раньше это говорил. Иногда я задавал себе вопрос: может, таким образом он придумывает, чем занять больного друга?
— Да, конечно. Но что, гм…
Я ощутил знакомое напряжение.
— Иногда мне кажется, что вот-вот ударит молния. Все возвращается. Не часто, но… А потом, когда не стало Джимми Кернза… мне было плохо.
Это случилось несколько месяцев назад в небольшой келье над церковью, где отец Джимми Кернз прожил больше тридцати лет и стал таким же привычным явлением центра Майами, как солнце или насилие. Как и сама церковь, эта келья со временем пришла в упадок. Но Джимми Кернз оставался прежним. Он был легендой, всем, чем только может быть священник. По-английски он говорил с ирландским акцентом, а также на карибском варианте испанского и гаитянско-креольском, и в обоих случаях акцент его был ужасен. Он день и ночь с энтузиазмом разговаривал на улице с людьми, которым нужна была помощь.
Если и существовал на земле человек, у которого не было врагов, то им мог быть Джимми Кернз. Но и его кто-то убил, хладнокровно расчленив ножом на куски. Друзья из отдела убийств Майами прислали мне копии документов в Панаму до востребования — это была единственная ниточка, связывавшая меня с Флоридой на протяжении почти десяти лет. Они считали, что убийца — уличный психопат, чем-то обиженный на священников. Но может, Джимми Кернза убили из-за какой-то информации?
Легко объяснить, почему для меня это было так важно. Мне пришлось сделать много мучительных остановок на извилистой тропе, ведущей от безумного полицейского из Майами к довольно здравомыслящему католическому брату. Об этих остановках было хорошо известно Джимми Кернзу и другу, с которым я вместе ужинал; они знали, какое полное безысходности путешествие я проделал, прежде чем оказался у стен Ватикана.
Разум подсказывал мне, что полицейские из Майами были правы. А страх говорил, что воспоминания и ненависть за этими стенами были сильнее, чем думал Треди.
Он быстро нарушил ход моих мыслей.
— Пол, ты продолжаешь встречаться с отцом Ивановичем?
Я глубоко вздохнул.
— Постоянно, во время мессы. Раз в неделю. Или дважды, когда у него есть время.
Вопрос был задан просто из дружбы, он и так знал ответ.
— Хорошо, это важно.
У Михаила Ивановича была длинная борода, остро отточенный ум, и он не позволял моим ранам терзать мою душу. Он сдерживал мою черную сторону. Благодаря Ивановичу обычно я был исполнительным и иногда надежным слугой церкви.
— Он русский, этот Иванович? Странно, что я никогда его об этом не спрашивал.
— Украинец, наверное. Уж точно не ирландец.
Развеселившись от собственной шутки, он легонько ткнул меня в плечо, желая поднять настроение и сменить тему.
— Гляди веселей, Пол, относись ко всему с небольшой долей личного цинизма, и ты далеко пойдешь в этом городе. Будь как я!
Он снова рассмеялся.
Мы пили ямайское пиво; представлялось, как над летним морем тихо восходит луна. Мы болтали в основном о пустяках, как старые друзья: политика, ватиканские сплетни, слухи с Карибов. Он был моим негласным партнером по «виртуальной» бейсбольной лиге, [27]мы выдвигали какие-то идеи по улучшению команды, но нам обоим хватало ума, чтобы понять: это был не наш год.
— Vivo [28]из Государственного секретариата [29]снова собрался выиграть чемпионат среди обладателей кубков? Как его, Куган? — спросил он.
Я кивнул:
— Хоган. Он из Нью-Йорка. Специалист по офшорам и Национальной лиге.
— Что, биржевые сделки?
— Способный малый, — согласился я. Хогану было почти сорок, и он по праву носил титул монсеньора. [30]Верный кандидат в епископы, на мой взгляд.
В ту ночь мы сыграли два матча подряд. Он был в прекрасном настроении, таким спокойным, что я тоже расслабился. Можно было сыграть на компьютере, через модем, как мы иногда делали, когда он вдруг заявлял, что чувствует себя словно в западне и у него мания: на столе в соседней комнате у Треди было столько всякой электроники, что он мог заказать пиццу хоть с луны. Но нам обоим нравилось держать в руках карточки с изображениями игроков и слышать, как звенит в ушах, когда ждешь, какое число выпадет на игральных костях.
В эту игру мы впервые сыграли почти двадцать лет назад, и хотя я иногда вспоминал о том, чтобы заказать новые карточки, чаще всего мы обходились старыми командами и старыми бейсбольными воспоминаниями. Треди был быстрым и безрассудным латиноамериканцем, наслаждавшимся каждой минутой игры и игравшим на интуиции и с жаром. Я же медлил и играл осторожно. Мы не вели записей, и Треди, наверное, назвал бы меня лжецом, но клянусь, из года в год я побеждал его шесть раз из десяти.
В тот вечер первую игру я провел с прошлогодней «Биг Ред Машин» — грубой неотвратимой силой, как и всегда. Я надеялся на выигрыш с первым составом «Мэджик Марлинс», [31]но моя подача была нестабильной, и неожиданно в девятом иннинге [32]Треди вырвался вперед.
Он провел удар «на три базы» [33]с одним аутом. Заменил хиттера. [34]Я заменил подающего и задействовал игроков внутреннего поля. Он может объявить «скуиз-плей», [35]самая рискованная игра в бейсболе. Он всегда объявлял «скуиз» в такой ситуации. Я это знал, и он понимал, что я знаю. Шансов мало, но ему было все равно.
— «Скуиз», — объявил он, тряся в руках игральные кости.
— Ого, как ты можешь об этом даже думать?
