Гонец поставил пиалу на пол, сглотнул, закрыл глаза и начал:

— Вот слова Барчука, правителя уйгуров.

Едва он заговорил, смех и веселая болтовня смолкли. Юноша понимал, что все сейчас слушают только его, и волновался еще сильнее.

— С большой радостью я услышал о твоей славе, мой повелитель. Уйгуры долго ждали дня, когда наши народы узнают друг друга и поднимутся вместе. И вот взошло солнце. Река освободилась ото льда. Ты хан ханов, великий гурхан, ты поведешь нас за собой. Мои знания и сила принадлежат тебе.

Посланец замолчал и отер со лба пот. Открыв глаза, он заметил вопросительный взгляд Чингиса и похолодел от страха.

— Прекрасные слова, — заметил Чингисхан, — но где сами уйгуры? У них был целый год, чтобы добраться сюда. Если я должен привести их…

Он недоговорил. В воздухе повисла угроза.

Гонец торопливо ответил:

— Повелитель, только на постройку повозок у нас ушли месяцы. Вот уже много поколений мой народ не кочевал. Пришлось разобрать пять больших храмов, пронумеровать каждый камень, — чтобы можно было возвести их заново. А все наши свитки с письменами вывозили на двенадцати тяжелогруженых повозках.

— Вы владеете грамотой? — спросил Чингис и, заинтересованный, подался вперед.

Гонец с гордостью кивнул.

— Уже много лет, повелитель. Мы, когда торговали с западными народами, пользовались любой возможностью, чтобы приобрести их рукописи. Наш хан — весьма ученый человек и даже копировал работы мудрецов из Цзинь и Си Ся.

— Значит, я должен привечать учителей и грамотеев? — насмешливо осведомился Чингис. — Как вы будете сражаться — свитками?

Посланец покраснел, а все остальные рассмеялись.

— У нас еще четыре тысячи воинов, повелитель. Они пойдут за Барчуком куда угодно.

— Они пойдут за мной, или их бездыханные тела усеют степь, — перебил хан.

Какое-то мгновение гонец в замешательстве смотрел на него, затем молча опустил взгляд на гладко выструганный деревянный пол.

Чингис подавил гнев.

— Так ты не сказал, когда эти уйгурские ученые будут здесь, — произнес он.

— Я опередил их всего на несколько дней, повелитель. Три луны назад, когда меня послали к тебе, они уже были готовы отправиться в путь. Повелитель, запасись терпением еще ненадолго.

— Ради четырех тысяч воинов я подожду, — промолвил Чингис, размышляя о чем-то. — Тебе знакомо цзиньское письмо?

— Я неграмотный, повелитель. Наш хан умеет читать и писать на их языке.

— А в ваших рукописях сказано, как захватить город, построенный из камня?

— Мне не доводилось слышать ни о чем подобном. Цзинь-цы пишут о философии — копируют слова Будды, Кунфуция и Лао-цзы. У них нет работ о военном деле, а если и есть, чужеземцам их не показывают.

— Значит, от ваших свитков с письменами никакой пользы, — сердито бросил Чингисхан. — Иди и поешь чего-нибудь, только будь осторожен, не то твое хвастовство доведет до драки. А я посмотрю, что представляют собой уйгуры, когда они наконец появятся.

Гонец низко поклонился и вышел. Едва покинув дымную юрту, он облегченно вздохнул и еще раз подумал о том, понимает ли их хан, что пообещал. Уйгуры больше себе не хозяева.

Юноша оглянулся и увидел, что вокруг, насколько хватает глаз, мерцают огоньки костров. По одному слову человека, с которым он только что разговаривал, тысячи тысяч двинутся в любом направлении. Возможно, у хана уйгуров просто не было выбора.

Оэлун смочила в ведре тряпку и отерла сыну лоб. Тэмуге с детства был слабее братьев и вдобавок поддавался хвори быстрее, чем Хасар, Хачиун или сам Тэмучжин. Женщина сдержанно улыбнулась при мысли о том, что должна теперь звать старшего сына Чингисом. Его честолюбивые замыслы придали новый смысл этому красивому слову, означавшему «океан», хотя в свои двадцать шесть лет Тэмучжин никогда не видел моря. Впрочем, она, его мать, тоже.

Тэмуге заворочался во сне, когда Оэлун потрогала его живот.

— Он затих. Я ненадолго выйду, — сказала Бортэ.

Оэлун бросила сердитый взгляд на жену сына. Бортэ родила Тэмучжину четверых крепких сыновей, и раньше Оэлун думала, что сноха станет ей сестрой или хотя бы подругой. Когда-то молодая женщина была жизнерадостной и веселой. Несчастье ее надломило, оставило глубокий след в душе. Оэлун знала, как Тэмучжин относится к старшему сыну. Он никогда не играл с Джучи и, казалось, вообще его не замечал. Бортэ изо всех сил старалась развеять сомнения мужа, но они вошли в их жизнь, как железный клин в дерево. Хуже всего было то, что остальные три сына унаследовали отцовские желтоватые глаза, меж тем как темно-карие глаза Джучи в полумраке казались совсем черными. Тэмучжин души не чаял в младших детях, а старший сын не отходил от матери, не понимая, почему отец смотрит на него так холодно.

Оэлун увидела, что молодая женщина не отводит взгляда от двери юрты и, конечно, думает о своих сыновьях.

— У тебя достаточно слуг — пусть они и укладывают детей спать, — недовольно заметила Оэлун. — Мне нужно, чтобы ты была здесь, если Тэмуге проснется.

Пока она говорила, ее пальцы ощупывали темную опухоль на животе сына, набухшую под кожей, чуть выше черных паховых волос. Она уже видела нечто подобное раньше: такая шишка появляется, когда человек поднимает слишком тяжелый груз. Боль, конечно, ужасная, но большинство людей со временем выздоравливают. Только вот Тэмуге вряд ли окажется среди этих счастливчиков, ему никогда не везло. Он уже давно повзрослел, однако совсем не походил на воина. Когда он спал, у него было лицо поэта, и Оэлун это нравилось. Отец Тэмуге наверняка больше порадовался бы за старших сыновей, а вот мать всегда выделяла младшего, относилась к нему с особой нежностью. В нем не было жестокости, хотя испытаний ему выпало не меньше, чем братьям. Оэлун тихонько вздохнула, чувствуя, что Бортэ наблюдает за ней в полумраке юрты.

— Может, Тэмуге еще выздоровеет, — сказала невестка.

Оэлун поморщилась. От жарких солнечных лучей тело ее сына почти сразу же покрывалось волдырями. Он редко держал в руках оружие тяжелее обычного ножа. Она не возражала, когда сын начал учить предания разных племен, впитывая их с такой скоростью, что старики дивились его памяти. Не всем же дано ловко управляться с лошадьми и оружием, успокаивала себя Оэлун. Она знала, что Тэмуге неприятны издевки и насмешки над его занятием, хотя мало кто из соплеменников осмелился бы повторить их в присутствии Чингисхана. Впрочем, Тэмуге никогда не жаловался брату на обиды, и в этом тоже была своего рода храбрость. Чего-чего, а силы духа сыновьям не занимать, подумала Оэлун.

Вдруг низенькая дверь в юрту открылась, и обе женщины обернулись на шорох. Оэлун нахмурилась, увидев шамана, вошедшего с почтительным кивком. Горящий взгляд Кокэчу скользнул по распростертому телу больного, и Оэлун с трудом подавила отвращение, сама не понимая, чем шаман вызвал ее ненависть. Было в нем что-то отталкивающее — Оэлун даже ничего не ответила гонцам, которых он присылал раньше. Женщина выпрямилась, пытаясь справиться с негодованием и усталостью.

— Я тебя не звала, — произнесла она холодно.

Кокэчу, казалось, не заметил недовольного тона.

— Я послал раба, чтобы молить о встрече с тобой, мать ханов. Наверное, он еще не приходил. Все стойбище говорит о болезни твоего сына.

Оэлун почувствовала цепкий взгляд шамана, ждущего приглашения остаться, и вновь склонилась над сыном. Вечно этот Кокэчу высматривает да вынюхивает! Оэлун заметила, как шаман пробивается в круг приближенных Чингиса, и невзлюбила его еще сильнее. Может, от воинов и пахнет овечьим пометом, бараньим жиром и потом, но это запах здоровых людей. А от Кокэчу несет падалью; правда, непонятно, что воняет — тело или одежда.

Женщина молчала, и шаман понял: если сейчас не уйти, она может позвать стражу. Тем не менее у него хватило дерзости заговорить. Чутье подсказывало Кокэчу, что его не выгонят.

— Позволь мне осмотреть больного — я умею лечить.