– Я знаю, что сестра Юмилиана бывает иногда весьма сурова, – произносит Зуана, тщательно подбирая слова. – Однако в ее душе горит пламя веры, и она искренне стремится согреть других его теплом. Уверена, стоит тебе довериться ей полностью, и ты это тоже поймешь.

Но девушка ничего не хочет слышать. Она отворачивается к кастрюле, и возникшее было меж ними доверие пропадает. Вскоре на другой стороне двора начинает петь хор.

Зуана снова видит, как, вопреки желанию девушки, ее голова поднимается и верхняя часть тела словно устремляется навстречу звукам. Для празднования дня благословенной мученицы святой девы Агнесы существует специальный канон, а написанные Бенедиктой псалмы надо как следует отрепетировать к началу вечери. Аббатиса специально выбрала эту службу, чтобы представить городу свою новую певчую птичку. Музыка и впрямь очаровательна, даже для не столь взыскательного слуха Зуаны. Послушницы обычно любят юных святых, ведь в глубине их благочестия кроется зерно протеста, и сама Серафина, не разделяя стремления юной девы к мученичеству, против воли прониклась драматической составляющей музыки.

В ее возрасте Зуана уже могла распознать на вкус все основные растительные составляющие лекарств и перечислить их целебные свойства. Она не удивилась бы, узнав, что девушка про себя поет сейчас каждую ноту. Вон как внимательно она слушает. Западающий в душу хоровой антифон[9] подходит к концу, и начинаются псалмы.

– Знаешь, я не понимаю, зачем ты добровольно терпишь такую боль. Ведь иметь красивый голос – это, наверное, одна из самых больших радостей в жизни.

Девушка трясет головой, глядя в патоку.

– Птицы не поют, когда их держат в темноте.

– Это верно… кроме тех, которые песнями встречают зарю. – Зуана делает паузу. – Я недавно слышала соловья, чей голос был исполнен такой сладости, что она могла бы облегчить океан страданий, – говорит она, вспоминая тот момент в галерее, когда чувствовала свое единство с миром.

Серафина вскидывает голову, точно ужаленная ее словами. От резкого движения ложка в ее руке подлетает вверх, капля раскаленной патоки срывается с нее и падает девушке на руку.

– Ой! – вскрикивает она и с искаженным от боли лицом отдергивает руку, ложка падает в кастрюлю.

Одним прыжком Зуана оказывается рядом с ней, хватает ее за запястье, срывает с ее руки жгучую патоку и тянет девушку к бочке с водой.

– Окуни руку!

Та колеблется, и Зуана сама засовывает ее руку в бочку, отчего та вскрикивает снова – на этот раз от ожога ледяной водой.

– Не вытаскивай. Холод снимет боль и облегчит ожог.

Вернувшись к огню, Зуана принимается за спасение деревянной ложки, прислушиваясь к всхлипываниям девушки у себя за спиной. Дав волю слезам, та уже не может остановиться.

Вдруг Зуане вспоминается один зимний день в скрипториуме, много лет назад. Молодая женщина, столь же сердитая, сколь и несчастная, сидит, глядя, как ее слезы падают на страницу, которую она переписывает. Пытаясь смахнуть их, пока они не причинили вреда бумаге, она замечает, что внутри большой иллюминированной буквы «О», с которой начинается текст, по самому ее краю, вдоль изгиба золотого листа, лепятся слова, старательно выписанные умопомрачительно мелким шрифтом. Прочитав их тогда, она помнит их по сей день.

Мать в монастырь меня отдала,

Чтоб дать сестре побольше.

Послушалась я и в монашки пошла.

Она произносит слова так, чтобы проступила скрытая в них вязь стихов.

Но в первую ночь из кельи,

Любимого голос услышав,

Сбежала я отворять ворота.

В комнате за ее спиной стало тихо.

Но матьаббатиса поймала меня.

Скажи мне, сестренка, что с тобой –

Любовь или лихорадка?

Зуана оборачивается к девушке:

– Знаешь, ты ведь не первая, кому так плохо и одиноко.

– А? Это ты сочинила?

На ее лице написано такое недоверие, что Зуана невольно начинает смеяться.

– Нет. Не я. Мой разлад с этими стенами протекал подругому. Другая послушница – вроде тебя.

– Кто?

– В миру она звалась Вероника Гранди.

– Звалась? Она что, умерла?

– О да, давно. Когда я только пришла сюда – послушницей, как и ты, – меня определили на работу в скрипториум. Я нашла эти слова в псалтыре, они были спрятаны в одной картинке. Вместе с именем и датой: тысяча четыреста сорок девятый, за сто лет до меня.

– Что с ней случилось?

– Как твоя рука?

– Ничего не чувствую.

– Тогда можешь вынуть.

Пока вода стекает с ее пальцев, Зуана разглядывает небольшой рубец вздутой красной кожи. Холод уменьшил боль, а когда образуется волдырь, боль пройдет.

– Позже я нашла запись о ней в архиве. Год спустя она приняла постриг под именем сестра Мария Тереза.

– О! Так она осталась. – Голос Серафины потускнел.

– Осталась. А до смерти, которая наступила тридцатью годами позже, она успела девять лет пробыть аббатисой. – Зуана ненадолго умолкает. – Запись в монастырских некрологах сообщает о ее превосходном правлении и смирении и о том, как на смертном одре она с улыбкой на лице пела хвалы Господу. Мне кажется, к тому времени она уже позабыла о том, кто ждал ее у ворот, как ты считаешь?

Зуана наблюдает за девушкой, пока та пытается справиться со своим изумлением и ужасом. Если бы ее ктонибудь ждал за воротами, сколько времени ей понадобилось бы? Тосковать о покойном отце – еще куда ни шло; самые строгие исповедники и сестрынаставницы не находят в себе смелости наказывать избыток дочернего горя. Но те, кто приходит в монастырь с иными, более подозрительными воспоминаниями, должны держать их в тайне. Не ее дело задавать вопросы. Когда за послушницей закрывается дверь монастыря, ее прошлое остается снаружи. И все же иногда лучше, когда есть кому тебя выслушать.

– Я не могу… – Девушка запинается. – Я хочу сказать, если ты…

Но ее слова прерывает громкий стук в дверь.

– Сестра Зуана! Сестра Зуана!

Вслед за этим появляется прислужница, молодая и полная, на ее лице блестит пот.

– Вы должны пойти, пожалуйста, сейчас. Это сестра Магдалена. Я… Помоему… Я не знаю… Я не могу разбудить ее.

– В чем дело?

– Я не знаю. Я… я шла с бельем по двору, как вдруг услышала голоса в ее келье. Время было рабочее, но я подумала: ну, может, одна из сестер зашла к ней. Они смеялись. – Тут прислужница спотыкается. – Девушки смеялись – голоса были девичьи. И вдруг стало тихо. И тогда… я открыла дверь, и… и там никого не оказалось. В келье никого не было. Только сестра Магдалена на соломенном матрасе.

Зуана уже протянула руку к горшку с кристаллами камфоры.

– Иду, Летиция, – произносит она и, обернувшись, видит полное любопытства лицо Серафины. – Гхм… На остаток рабочего времени ты свободна. Возвращайся в свою келью и жди вечери.

– Разве мне нельзя пойти с тобой?

– Нет.

– Но… Я же твоя помощница. Так сказала аббатиса. Она сказала, что я должна помогать тебе.

– Вот именно, и теперь ты поможешь мне, если пойдешь в свою келью. Летиция, найди прислужницу присмотреть за этой жидкостью, пока я не вернусь.

– Но ведь я могу это сделать, – воспротивилась Серафина. – Я изучала это снадобье. Я знаю, как и когда добавлять травы.

Все верно, кроме того, что правила запрещают оставлять послушниц в аптеке без присмотра. Здесь слишком много такого, чем можно навредить другим. Или себе.

– Ты рискуешь быть наказанной за непослушание, Серафина. Иди в свою келью. Сейчас же.

И все, чего они достигли за последние несколько часов, перечеркивает ярость во взгляде девушки. Она грубо отталкивает послушницу и выходит, громко хлопнув дверью.

Глава тринадцатая

Рабочее время еще в полном разгаре, и галереи пусты, когда Зуана спешит через двор. Хор молчит, зато из комнаты вышивальщиц наверху долетают отдельные звонкие голоса, которые то взлетают, то надают. «Наверное, это их смех слышала Летиция», – думает она; звук прихотливо распространяется в зимнем тумане, и, хотя сегодня не так мрачно, все кругом затянуто полупрозрачной серой пеленой.