Когда я подойду к своей работе над ролью Митеньки Карамазова, поучительной для меня, я попытаюсь рассказать об убийственном влиянии натуги и надрыва, о том бессилии, которое охватывает актёра, когда он поёт не своим голосом. Но тогда, в Омской студии, я мечтал о безграничных актёрских горизонтах, преодолении всех преград и работал, работал, одержимо работал.

Мне поручили роль Кочкарева из «Женитьбы» Гоголя. Это событие тотчас было отмечено в дневнике:

«Я хочу создать вот такого Кочкарева — бурный ритм жизни, темпераментность и лёгкость в речи, нахальство, даже наглость. Неистовый чёрт гоголевской комедии. И обаятельный. Вот если бы такой получился, 'а шансов мало».

И я неустанно искал в себе темперамент этого безудержного, егозливого человека, его убийственную настойчивость, короче, искал в себе всё то, чего не было у меня как у человека. Позднее я понял, что одна из удивительных особенностей актёрской профессии заключается в том, что через ту или иную роль ты можешь не только рассказать о том, что тебя волнует, что беспокоит, не только доказать, о чём надо кричать, что надо защищать, против чего протестовать, что восхвалять, воспевать, но ещё в ролях можно (и актёры это знают) рассказать о тех чертах характера, о тех человеческих качествах, которых у тебя нет, которых тебе не хватает и которые тебе милы.

Скажем, я не могу похвастаться таким железным характером, каким обладает Егор Трубников, но я рассказывал о нём со всем жаром мечтателя.

Отсюда, наверное, убеждение зрителей, что индивидуальный духовный облик актёра имеет много общего с его персонажами. Образы героя и актёра сливаются для зрителя в одно целое. Эта кажущаяся закономерность далеко не всегда соответствует правде, ибо хотя актёр создаёт характер и из своих физических и душевных данных, но он играет (я имею в виду хороших актёров) не себя в предлагаемых пьесой обстоятельствах, а характер иного человека, в который вкладывает помимо всех задач и проблем ещё и свою мечту, если, конечно, герой достоин мечты.

Всё, о чём я здесь рассуждаю, есть мой опыт. И, вероятно не зсеми это может быть принято, не все со мной согласятся, не все выскажут поддержку. Путь актёра, его опыт всегда жёстко индивидуальны, как индивидуально, субъективно всё искусство. Был, скажем, художник Илья Репин, и никогда другого такого же Репина не будет. Будут и были лучше, хуже, но Репин есть только один. Ничто истинно художественное не может повториться. В этом и силища искусства. Кто-то может нравиться больше, кто-то меньше, кто-то вообще не нравится, кого-то категорически не принимаешь, пусть… это жизнь!

Беда может быть в одном — если начнут подгонять всех под единый рост и цвет. Это будет строй солдат, а не художников. А художник тогда в строю жизни, когда он индивидуален, своеобычен, оригинален и честен в отражении и воспроизведении жизни, когда он черпает из жизни для жизни…

В июне 1946 года приехал из армии в краткосрочный отпуск мой отец. Я ему высказал свою мечту — поехать в Москву для продолжения учёбы. Он согласился и обещал через своих фронтовых друзей найти мне на первое время там пристанище.

Несмотря на неудачи своих товарищей по студии, я продолжал мечтать о столице. Так уж устроен человек: видит неудачи или провалы других, но тем не менее думает про себя: «Ну, у меня-то получится». И это не самонадеянность, это, если хотите, двигатель жизни. Став на этот путь, человек, несмотря на ошибки и неудачи предшественников, упрямо продолжает идти и либо тоже падает, либо достигает цели.

Я хотел совершенствоваться, хотел достичь вершины, я рисковал — едва ли меня взяли бы обратно в Омскую студию, провались я в Москве. Но я хотел подняться выше, не потеснив никого из стоящих рядом, и рисковал только собой. И вот. закончив второй курс Омской студии, в августе 1946 года направился в Москву поступать в театральное училище. В какое именно, я ещё не решил. В Москву, а там будет видно!

Омская студия заложила во мне основное и главное, как мне кажется, понимание актёрства труд, труд и труд. Будучи молодым и, может быть, чересчур впечатлительным, я все уроки театра, и плохие и хорошие, принял очень близко к сердцу. Я увидел беспощадность актёрского искусства, которое не даёт никогда удовлетворения, требует всё новых и новых ощущении, беспрерывного, беспрестанного движения, когда, сыграв роль, даже удачносыграв, ты уже смотришь вперёд: что дальше. Что следующее? Уже сыгранная роль — это твоё прошлое, и надо идти вперёд, и так всю жизнь. А если нечем питать этот ненасытный творческий голод, то начинается самое страшное — актёрское бездействие своего рода безработица, когда ощущаешь ужас пропасти между зрителем и сценой, отчуждение зрителя.

Молодость и жажда узнать что-то новое, попасть в страну своей мечты и толкнула меня на отчаянный, как мне казалось тогда, шаг. И ещё сыграло свою роль незнание всех сложностей жизни. Святое, молодое незнание. Так вот, я всё-таки собрал чемодан и втайне от всех в начале августа 1946 года поехал в Москву поступать в театральный институт.

В те годы поезда ходили переполненные, и шли они долго от Омска до Москвы, по многу часов стояли на станциях. Народ в вагоне был разный, но среди них были москвичи, и я жадно прислушивался к их разговорам о столице, стараясь представить, какая она. Я заметил, что никакие рассказы, никакое знакомство по фотографиям, кинокартинам не даёт представления о городе. Недаром говорят: «Лучше раз увидеть, чем сто раз услышать».

В 1962 году Театр Вахтангова приехал в Париж на гастроли. Когда мы вышли на улицы, было такое ощущение, что ходишь по знакомому городу, ведь я так много читал о Париже, так много раз видел его в кинофильмах. Но это обманчивое первое впечатление пропадает от более близкого знакомства, и только тогда начинаешь узнавать город и видишь, что он другой.

Вот такое же ощущение было у меня, когда к вечеру поезд подошёл к Курскому вокзалу и я вышел на кишащую людьми вокзальную площадь, волоча свой заграничный, подаренный отцом чемодан. Такая толчея, такие кругом удивлённо-испуганные глаза, столько народу, такая неразбериха! Я растерялся и не знал, что делать. Мой попутчик по вагону посоветовал сдать чемодан и налегке ехать искать жильё по тому адресу, который у меня был. Я так и сделал и отправился в Сокольники, где жила женщина, обещавшая отцу приютить меня. Дом стоял в глубине двора. Это был старый двухэтажный дом с запахом керосинок, со скрипучими лестницами на второй этаж, с палисадником под окнами, с бесчисленными жильцами, то дружившими, то враждовавшими между собой

Кругом стояли такие же дома и много тополей. Сейчас на этом месте высятся многоэтажные громады улицы Гастелло, а старых Сокольников почти не осталось. Тогда же, в послевоенном 1946-м, с трудом найдя и дом и комнату, где жила Клавдия Тимофеевна, старая работница шоколадной фабрики, я ей представился и получил разрешение проживать на диване, который стоял в углу маленькой комнаты с одним окном. Я был так потрясён приездом в Москву и так устал, что как только понял, что остаюсь здесь жить, так тут же лёг на ребристо-неровный диван, и всё: и пугающий водоворот людей на вокзале, и перепуганно-отрешённые глаза пассажиров, сошедших в Москве, и эскалатор метро, и странный в нём «московский» воздух, и быстрое мелькание станций, и тихие, провинциальные, зелёные улицы Сокольников, и не очень приветливая хозяйка моего угла, и продавленный диван, пружины которого впились в мои молодые бока, — всё это слилось в какой-то кружащий голову хоровод, и я уснул. Уснул уже в Москве.

Утром поехал посмотреть столицу и, как каждый приезжий, и первым делом захотел увидеть Красную площадь. Выехав со станции «Сокольники», рассудил, что станция «Красные ворота» и есть ближайшая от Красной площади. Выйдя и убедившись в неправильности своего заключения, снова спустился в метро и, расспрашивая москвичей, поехал к Красной площади. Бродил я по Москве целый день без устали, стараясь увидеть побольше, насладиться удивительным ощущением сбывшихся желаний. Я хотел быть н Москве и вот хожу по её улицам. Ну разве это не чудо, не сказка наяву, не исполнение моей мечты?