— Боже мой! — вмешалась Люси. — Давайте не будем за ужином вспоминать о чуме. Расскажите нам лучше про Висконсин, Лидия, вы же там выросли, если я не ошибаюсь?

— С чего бы начать? — улыбнулась она. — Красоты Висконсина… Нел, может, лучше ты поведаешь про великолепие Мэриленда? Про курорты Балтимора?

— Ну не смейтесь надо мной, — запротестовала Люси. — Я была не только в Нью-Йорке, но и в Сан-Франциско, и в Бостоне, и в Техасе — там есть на что посмотреть. Кроме Техаса, пожалуй; я его, кажется, не поняла.

— И не вы первая, — успокоила я. — А что вы делали в Техасе?

— Ездила на конференцию ботанического общества, которое в незапамятные времена вручило мне маленький приз в большом пыльном городе. Не припомню там ни единого цветка, разве что в вазе посреди стола. А Нью-Йорк мне понравился, такой деловой и многогранный. Бостон очарователен, Сан-Франциско просто прелесть. Но вряд ли я когда еще туда вернусь. Мне больше по душе здешние стоячие воды.

— Тихая жизнь в нашем незаметном уголке? — поддела я.

— Да, — рассмеялась Люси. — Большие переживания не для меня. — Она с улыбкой поглядела на Маттео, синие глаза заискрились, и она вдруг превратилась в двадцатилетнюю девушку. — Я слишком стара для интриг, — накрывая его руку ладонью, продолжила она.

Маттео перехватил ее запястье и поднес к губам.

— Мы это запомним, — подмигнул он.

И все-таки мы с Лидией были американками — чем это нас отличало от остальных? Наверное, мы еще не свыклись с мыслью, что находимся по другую сторону океана, как заметил Маттео. Интересно, можно ли с этим вообще свыкнуться? Лидия явно знает о Венеции, Флоренции и Риме куда больше, чем о Висконсине, тем не менее, Висконсин не вытравится из нее никогда. А переселенцы вроде родителей Люси, удалось ли им почувствовать себя настоящими итальянцами? Наверное, нет, но в то время такие люди легко могли прижиться в любом уголке мира.

А сегодня? Можно ли чувствовать себя как дома где бы то ни было? Как заметил в первой половине века мистер Элиот, нет такого места, где ощущалась бы реальность. Теперь это видят все. В отличие от прочих, Венеция совсем не изменилась, но даже здесь прошлое не сумело вписаться в настоящее, оно замуровано где-то глубоко, а вместе с ним и подлинная действительность. То, что осталось, — лишь сочинение по мотивам. Настоящее организовано, выставлено напоказ, в нем нет иного смысла, кроме потуг на реставрацию и бесконечных осмотров туристами. В древних городах теперь появилось что-то от Диснейленда, они стали парками развлечений, перестав развлекать. Я не то чтобы считала себя выше туристок. Но как бы ни тяжело приходилось там, в далеком прошлом, Маттео прав: и в нем, и во мне живет тоска по такой жизни, где прошлое и будущее связаны с настоящим, которое бурлит, клокочет и вдохновляет. Сколько прекрасных городов я повидала, хотя бы и мельком, краем глаза, и сколько вслед за ними аэропортов, безликих ничейных территорий, которые, выражаясь шекспировским языком, «внушают ложь», будто мы где-то побывали. Наш удел — душный зал ожидания и бесперебойно работающий телевизор, в таком веке мы живем.

Маттео итальянец. У него за плечами древнейшая история, по крайней мере, он в этом вырос. А остальное от Америки, в этом наша заслуга перед миром. Неудивительно, что я впадаю в экстаз от аромата трав шестнадцатого века, неудивительно, что меня тронула его увлеченность. Как и прочие, я изголодалась без подлинности. То, что кажется подлинным сейчас, — это скорее дисциплина мысли или результат воздействия психотропных лекарств, типа антидепрессантов. В одинокое время живем. Особенно без любви. Лидия знает. Она выросла в Висконсине.

Поздний вечер был кобальтово-синим и прохладным, я сидела в саду, облачившись в свой новый свитер. Закурила сигарету, когда остальные разошлись, — первую за долгие годы, купленную тайком поутру. Она дарила приятное ощущение, будто мне хорошо самой с собой, сигареты это умеют. И почему-то с завершением этого небогатого событиями дня я почувствовала, что чего-то достигла. Чего — непонятно. Но мне было хорошо сидеть одной. Сидеть одной и знать, что в доме есть другие и что меня ждет моя комната.

В дверь постучали. Я с головой ушла в монографию, барахтаясь в стремительном водовороте источников, атрибуций и противоборствующих теорий.

— Да?

— Нел, — позвал Маттео, — пойдем со мной!

Он с ликующим видом дожидался на пороге.

— Уже можно посмотреть! Она бледная, но вполне просматривается, — объявил он.

— Фреска?

— Ну конечно! И она великолепна! — Он заключил меня в объятия, и мы вдруг снова принялись целоваться, только в этот раз поцелуй не успокаивал, а возбуждал. — Нет-нет, пойдем, надо идти!

В комнате с фреской Фабио и Альберто работали маленькими кисточками, стоя вплотную к стене. Когда ворвались мы с Маттео, они расступились, сверкая широченными улыбками.

Я не заходила сюда с того самого первого и единственного раза, когда фрески еще почти не было видно.

Перемены впечатляли.

— Полгода! — воскликнул Маттео. — Полгода штукатурных работ, и ты только посмотри!

Фигура, которая раньше угадывалась лишь частично, теперь показалась целиком, хотя ее по-прежнему укрывала тонкая вуаль штукатурной пудры — самые последние, еще не счищенные слои. Фигура действительно была женской — женщина в бледно-зеленом, почти прозрачном античном одеянии. По груди струился невесомый белый шарф, словно она шла против ветра, хотя на самом деле стояла неподвижно. Голову она держала гордо и спокойно, устремляя взгляд куда-то вдаль. Совсем юная. В темных волосах белел венок, правая рука покоилась на голове сидящего льва, который смотрел на нее снизу вверх, а в левой она держала разворачивающийся свиток. Она стояла на холме у какой-то колонны или стелы, утопая ступнями в цветочно-травяном ковре. Рядом росло несколько тонких деревьев. За спиной девушки раскрывалась долина, обрамленная горами на горизонте. Маленький городок, мост и поля. Однако больше всего потрясало небо с клубящимися тучами, сквозь которые пробивалось солнце, окутывающее девушку золотистым, похожим на нимб сиянием. Краски были мягкие, но сочные, хоть и приглушенные налетом штукатурки.

— Маттео, боже мой!

— Да, в ней что-то есть, а?

— Ты считаешь?

— Не знаю. Намеки угадываются, не говоря уже о том, что исполнение само по себе великолепно.

— А можешь разобрать текст на свитке?

— Нет пока, но скоро прочитаем. Там латынь.

— Люси уже видела?

— Нет. Сейчас пойду, поищу ее.

Оставшись одни, мы с Фабио и Альберто обменялись улыбками, за неимением другого способа пообщаться. Улыбаясь, мы начали показывать на стену. Оба определенно гордились проделанной кропотливой работой по расчистке замечательного полотна. Или фреска не считается полотном?

Маттео привел Люси, которая тут же всплеснула руками.

— Дорогие мои, боже, кто бы мог подумать! Какое великолепие! Богиня! А посмотрите на это небо! Божественное. Какая прелесть! И преданный лев! Такие краски, просто слов нет, какая красота! Боже мой!

— Она дома, — сказала я.

— Да, — согласился Маттео, сияя от восторга, — теперь дома.

Прибыл Рональд. В атмосфере нарастало напряжение. Вместе с Рональдом пришла Лидия. Дело близилось к вечеру. Подготовиться мы особо не успели, надо было бы какие-нибудь вопросы составить. Мы расселись за низким столиком в гостиной, где дожидался приготовленный чай. Никто не решался начать. Лео, навострив уши, пристроился у Люси на коленях. Он не привык к таким скоплениям народа и явно подозревал, что дело нечисто. Пошел обмен светскими любезностями.

— Как там в Риме? — поинтересовалась я.

— Как всегда, прекрасно. И с пользой.

— Вы по своим тициановским делам ездили? — спросила Люси.

— Да, именно. Поговорить со специалистами. — Слово далось ему нелегко.

— Ну что, кто начнет? — Маттео решил взять бразды правления в свои руки. — У нас тут возникли вопросы, и, если можно, мы хотели бы с вами по ним проконсультироваться, но без лишних подробностей. Как вы на это посмотрите?