Кроме времени. Вскоре мы почувствовали прикосновение его леденящей длани. Эйфория рано или поздно теряет накал, но как-то надеешься, что она сменится дружбой. Опять это слово. Энтони исполнилось сорок два, он помешался на своей внешности. Принялся истязать себя тренировками, бросил пить, есть, развлекаться. Переродился. Отдалился. Я все чаще и чаще оставалась одна, и дома, и в поездках, а он тешил свою новую страсть. Меня терзало одиночество и унизительное ощущение, что жизнь проходит впустую. Натали неотступно преследовала нас по всему миру телефонными звонками, ругаясь на Энтони за то, что он совсем забросил Лидди. То есть на самом деле ее саму, Натали. Я мрачнела, чувствуя себя такой же заброшенной, и постепенно убедилась, что делиться своими переживаниями с Энтони бесполезно, на нем и так слишком много висит. Так прошло пять лет. Пытаясь поговорить о наших отношениях, спасти, как принято говорить, наш брак, я чувствовала себя побирушкой. Или фанаткой. Кем-то, от кого отмахиваются.

Не знаю, сколько я пролежала на кровати. Успела заказать бутылку белого вина в номер и раздеться. Сквозь ставни сочился узкими полосками сумеречный свет. Но внизу, на улице, прямо под моей кельей, кто-то играл на аккордеоне! Мелодия плыла над водой. Как все-таки живописна Венеция!

Толкнув створки, я приоткрыла окно еще на полдюйма, но дальше ставни не пускали, и я ничего не разглядела. Какой все-таки восторг — серенада! Что же это за песня? Такая знакомая… И тут я вдруг вспомнила. Невидимый менестрель под окном тешил мой слух западающими в сердце переливами «Perfidia» [3], которую так любил исполнять Хавьер Кугат, чьи пластинки я заигрывала в детстве до дыр. Такая пронзительная, такая печальная… «О тебе стонет моя душа, perfidia, стонет моя душа, perfidia, вероломство победило, прощай!» Лет в семь-восемь я исполняла эту песню, вкладывая в нее весь пыл своей души. Нет, это чья-то шутка, это невозможно. Розыгрыш в духе Нильса с его абсолютным чувством абсурда. Неужели это он там за окном перебирает клавиши небесного аккордеона?

Засмеявшись, я села на жесткой узкой постели. Вот что значит оставаться в буквальном смысле в темноте и неведении. И тут меня захлестнуло — весь этот непонятный день, моя непонятная жизнь, вино, песня, все вместе, непонятная полутемная комнатушка, — и я разразилась отчаянным плачем, как перепуганная девчонка.

Полосы света поменяли направление. Меня против воли потащило на поверхность, и тайны глубин отступили перед грубым вторжением яви, заставившей тело и мысли осознать, что я лежу на узкой кровати в непонятной темной каморке. Недосмотренный сон улетучился, ускользая от пристального взгляда, точно рыба, уходящая на глубину. Мне всегда жаль недосмотренного сна. Его тающие клочья еще тут, рядом, но я уже выброшена из обволакивающего уюта и как будто осиротела. Меня выкидывает в обездоленный мир. Что же там такого утешительного, в этом ином пространстве?

Я не привыкла полагаться на действительность. Она кажется мне выхолощенной по сравнению с изобилием, которое дарит подсознание. Конечно, дневные заботы смягчают утрату, а несчастное эго остается один на один со своими злоключениями. Выбрасываешь из головы и маршируешь дальше под грузом планов и обязательств. А я из тех, кто только и ждет, чтобы забыться сном. Лечь, закрыть глаза — непреодолимое эротическое желание. Счастье еще, что от опиатов, которые я попробовала с Энтони, мне делается плохо.

Комната, маленькая темная каморка в Венеции. Пришлось заново проводить рекогносцировку, перебрав в уме цепь событий, которая привела меня сюда: Энтони, поезд, пустынная платформа, катер, «Гритти», песня. Песня. Слезы. Вино натощак. Потом забылась рваным, но долгим сном. Насколько долгим? На часах половина восьмого. Неужели я проспала двенадцать часов? Такое ощущение, будто таблеток наглоталась.

Через щели в ставнях лился приглушенный и рассеянный утренний свет. Кажется, снова будет дождь. «Дождливый сентябрь». «Апрель в Париже». Куда подевался аккордеонист? За окном тишина. Сегодня никаких дразнилок. Несколько подавленная и сбитая с толку, я решила, что пора вставать и идти. Иначе жизнь погрузится в беспросветный мрак из-за этих бесконечных сумерек.

За администраторской стойкой в вестибюле сидел прежний красавчик, копия Гвидо. При виде меня он шумно возликовал.

— Синьорина, buona sera! [4]

— Уже вечер?

— Не знаю, долго ли синьорина будет у нас гостить, но завтра я смогу переселить вас в замечательный номер. На canale. С видом! Si? [5]

— Да, спасибо! Сама не знаю, сколько пробуду, но было бы здорово. Я вам сообщу, наверное, завтра.

— Конечно, конечно. Вас все устраивает?

— Да, — с улыбкой ответила я, ощущая легкий подвох в нашем обмене репликами. — Мне нравится этот номер, очень спокойный.

— Да-да, вы правы. Очень спокойно. Несколько веков сплошного покоя.

— Можете отправить для меня этот факс?

— Да-да, конечно. В Верону? Вы хорошо знаете Верону?

— Совсем не знаю.

— Там чудесно.

— Не сомневаюсь.

— Вы на прогулку?

— Да, решила пройтись.

— Погода сегодня неважная. Принести вам оmbrello? [6]

— Да, спасибо, вы так любезны.

— Тонио! Un ombrello для синьорины! Синьорина, а карта у вас есть?

— Да, спасибо.

Карты у меня не было, но полной растяпой выглядеть не хотелось.

Ombrello прибыл, и я приняла его из рук обворожительного Тонио, сверкающего ослепительной улыбкой. Откуда только берутся эти итальянцы? А еще интересно, какими комментариями по поводу моей персоны обменяются Тонио и предупредительный администратор, когда я выйду. Но их внимание меня все же воодушевило. Помахав на прощание рукой, я шагнула за порог, под проливной дождь.

Путеводитель я нашла в ближайшем киоске с туристической литературой. Однако читать под шквальным ливнем было невозможно, поэтому я двинулась к площади Сан-Марко, втянув голову в плечи под напором дождя. Зайдя в одно из старинных кафе, я села за столик и уткнулась в книгу. Хотя сезон и подходил к концу, туристов было еще много, даже, несмотря на дождь. Судя по впечатляющим ценам, контингент «Флориана» не бедствовал, но выглядели все эти богатые туристы просто ужасно. Для меня американский стиль что-то вроде позорного клейма, а этим ничего — вполне довольны собой. Довольны-то довольны, но при всей своей шумной беззаботности прекрасно сознают, что обращают на себя внимание.

Хоть я и не промокла, спасибо Тонио и его ombrello, волосы от всепроникающей влажности все равно распушились, образовав над головой некрасивый ореол. Я убрала их в хвост на затылке, низко склонившись над своим кофе и книжкой. Хотелось бы надеяться, что никто не станет со мной заговаривать. Одета я была по-прежнему в черное — способ отгородиться от чересчур общительных соотечественников. Зря беспокоилась, меня совершенно не замечали. Очень непривычно, после того как поездишь в компании знаменитости, когда каждый встречный норовит тайком удостовериться, что перед ним действительно та самая звезда. Однажды во время трансатлантического перелета, когда Энтони удалился в уборную, ко мне подошла стюардесса и спросила, знаю ли я этого человека. «Нет, — ответила я, — совсем не знаю».

Голова отказывалась воспринимать весь тот обширный пласт истории, который пытался обрушить на меня путеводитель, а на душе было еще слишком муторно, тяжко и одиноко. Столкнуться с той же компанией соотечественников во Дворце дожей или в Академии не хотелось, и я упорно гнала от себя желание вернуться обратно в номер. Решила взять ombrello и все-таки пройтись. Забрести как можно дальше.

С площади я выбралась тем же путем, что и пришла, по узкому переулку. Дождь слегка стих, и можно было оглядеться. Я шла по торговой улице, которую помнила еще по предыдущему приезду, — здесь располагались самые изысканные лавочки с венецианским стеклом, бутики «Прада» и гостиница, где мы с Энтони ночевали позавчера. Бросив украдкой взгляд на ее вестибюль, я пошла дальше. Интересно, Гвидо сейчас там?