— Какая надпись? — спросила я.

— Там сохранился фрагмент монастырской стены с аркой, а под ней табличка с надписью: «Храни нас Надежда и Любовь в этой любезной сердцу тюрьме». Да уж, очень любезной.

— Как прискорбно, — заметила Люси. — И ведь ничего не меняется.

— Боюсь, что да, — согласилась Лидия, — но теперь, наконец, мы услышим их рассказы, их голоса.

— А какое отношение все это имеет к Ка-да-Изола? — перебил Ренцо.

— Понимаете, — обратилась к нему Лидия, — у Ле-Вирджини отобрали все, включая палаццо, монахинь обрекли на заточение, затвор, и личное имущество им было запрещено. Думаю, когда пришлось спешно перебираться, они оставили свои прекрасные наряды и дорогие сердцу вещи, надеясь вернуться за ними, если настанут светлые дни. Монастырь лишился своей обширной художественной коллекции, книг, всего — богопротивное искусство оказалось под запретом. Полное заточение.

— Богопротивное искусство? — уцепился Маттео. — Например, фрески на древнеримские и древнегреческие сюжеты? Их заштукатуривали?

— Сомневаюсь, что такое вообще могло появиться в монастыре, — ответила Лидия, — но, если да, их, конечно, должны были устранить.

— Значит, их выгнали или они бежали, оставляя все свои пожитки, свою жизнь… — произнесла я. — Как же, наверное, им было страшно и горько. Я все пытаюсь представить их последние минуты перед уходом там, на чердаке, — ужаснее не придумаешь. А их родные ничем не могли помочь?

— Конечно, они пытались воззвать к властям, и сами монахини тоже пытались, они развернули отчаянную борьбу, но было поздно. Им пришлось расстаться со свободой, чтобы избежать гнева Республики. Подселенные схимницы происходили из другого сословия, они исповедовали бедность, целомудрие, послушание, полное отречение от мира — и именно эта модель стала единственно приемлемой. Эпоха закончилась. А наших инокинь морили голодом, в какой-то момент они даже расковыряли стену, чтобы добыть себе пропитание. Безобразно.

— Безобразно, — эхом откликнулась Люси.

— Обычные женщины, такие же, как мы, — подхватила я.

— Да. Представляете?

Повисла тишина, которую прервал возглас Ренцо.

— Как познавательно! Мы действительно совсем ничего не знали об их жизни! Подумать только! Тайна Ка-да-Изола разгадана! Выходит, — обернулся он к Маттео с ехидной улыбкой, — таинственную фреску написала монахиня… Если они сочиняли проповеди на латыни, почему бы и в прочих искусствах не преуспеть? Ха-ха-ха!

— Действительно, — подтвердила Люси. — Дорогие мои, спасибо за чудесный вечер. За восхитительное гостеприимство, за информацию к размышлению. Лидия, мы безмерно вам благодарны! Как мне приятно, что вы занимаетесь этой темой. А теперь нам пора отвести спящего красавца домой. — Она подхватила устроившегося у нее на коленях Лео и поднялась. — Ренцо, как тебя благодарить? Ты был так добр! Теперь ждем вас всех вместе как-нибудь к нам на ужин.

Мы распрощались и начали собираться. Улучив минутку, я попросила Лидию позвонить, нацарапав номер на стопке листочков у телефона. Мы устало улыбнулись друг другу.

На лестнице нас снова ждал Марко. Обратное путешествие было просто неземным, небо сливалось с морем, и, кроме плеска весла, ничто не нарушало безмолвия. Только Маттео в какой-то момент произнес вполголоса: «Проплываем Арсенал».

Лидия согласилась прийти утром взглянуть на бумаги Таддеа. Маттео не возражал, хотя и не собирался распространяться о существовании писем Z. Утром он сам их все прочтет. А вместо ланча, как мы теперь привычно называли второй завтрак, он сводит меня в Академию посмотреть на «La Tempesta» — перекусим потом, по дороге домой. Днем обсудим письма Z с Люси. Она пока набирает материал про Джорджоне, штудируя «Жизнеописания» Вазари и остальное, что нашлось в библиотеке. Мы рассредоточились, заняв позиции, обозначенные генералом Маттео. Военный совет был проведен за colazione.

Поднявшись на чердак, Лидия отреагировала точно так же, как и я, — сперва застыла, а потом у нее на глаза навернулись слезы. Мы прониклись духом той трагедии: лихорадочная спешка, в которой прятали пожитки; страх, отчаяние, расставание с дорогими сердцу вещами. Наверное, им пришлось самим стаскивать все сюда, наверх. Женщины, молодые и старые, взбирающиеся по узкой лестнице с сундуками, охапками бумаг и книг. Чудо, что никто ничего здесь не обнаружил до того, как дом вернулся к да Изола.

Мы открыли шкатулку Таддеа. Лидия провела пальцем по надписи под крышкой, словно надеясь вызвать призрак девушки, а потом вынула бумаги и, наморщив лоб, начала сосредоточенно читать. Я наблюдала, не отвлекая. В какой-то момент она открыла и пролистала книжечку в кожаном переплете. Так мы просидели где-то час.

Наконец она отложила последний листок и подняла глаза на меня. На лице ее помимо привычной улыбки отражалась целая гамма чувств.

— Нел, это невероятно! Личная переписка из того времени — это уже предел мечтаний, а женский дневник — просто запредельно.

— Там дневник?

— Да, Таддеа его сохранила.

— И кто же она, Таддеа?

— Таддеа? Она у нас девочка с характером. Где-то лет пятнадцати, может, младше, смышленая, полная жизни, любящая родных, особенно брата, и подругу, которую действительно зовут Клара. Это даже не столько письма, сколько заметки вроде отрывного ежедневника. Кларе пришлось туго. Вот эта книжечка — ее дневник. Видимо, Таддеа спрятала его вместе со своими бумагами после смерти Клары.

— Клара умерла?

— Да, в родах или сразу после.

— А у Таддеа ничего не сказано?

— Почти нет. Она ведь пишет сама для себя, ей объяснения ни к чему, но отчетливо видишь, как юный задор сменяется глубокой печалью.

— А что-нибудь связное оттуда вырисовывается?

— Она знает Клару почти с детства. Ту, в отличие от Таддеа, не упрятали в монастырь, у нее есть связи с внешним миром. Брат Таддеа дружит с братом Клары, и они хотят, как туманно намекает Таддеа, исполнить ее мечту. Потом Клара влюбляется в кого-то, и Таддеа за нее тревожно. Вот, смотри.

На протянутом Лидией листке мне бросились в глаза странные значки, разбросанные по всему тексту.

— Что это?

— Думаю, шифр. Под которым прячется имя.

— Оно слишком скандальное?

— Возможно. Не знаю.

— А откуда тебе известно, что Клара умерла?

— Так говорит Таддеа, и у нее разрывается сердце от горя. И этот зашифрованный тоже, судя по всему, погиб. Да, Нел, они оба умерли здесь, как она пишет, в «доме».

— А непонятно, какой это год?

— Она упоминает в конце, что весь город в отчаянии, потому что сразу и проигранная битва, и чума. Так что я бы предположила тысяча пятьсот девятый или десятый, как раз после того, как Венеция потерпела то самое поражение от Камбрейской лиги, о котором мы вчера говорили. Возможно, как раз в это же время разразилась эпидемия чумы.

— За десять лет до — как его? — затвора?

— Да. Самое начало перемен в Венеции.

— Но Таддеа, конечно, попала в число затворниц?

— Записи обрываются. Думаю, она хотела сохранить это все в память о Кларе. Она любила Клару. Нел, я могу тебе перевести, здесь немного, сама посмотришь.

— А дневник Клары?

— Его, по-моему, надо отдать Маттео. Он может быть как-то связан с фреской.

— С фреской? Почему?

— Потому что Клара, судя по всему, носила фамилию Катена. Таддеа про них рассказывает, про мачеху и прочих. Был такой довольно известный художник, Винченцо Катена, возможно, это брат Клары. Очень зажиточное семейство, да и он пользовался известностью в гуманистических и художественных кругах. Они легко могли позволить себе обучать дочь в школе при Ле-Вирджини. Может, здесь отыщется ключ к тайне. Какое невероятно потрясающее открытие!

— Да, Лидия, а какая жизнь у них была!

— Вот-вот. Не удивлюсь, если Таддеа, эта восхитительная девочка с пылким сердцем, входила в число изголодавшихся монахинь, ломавших стену в Ле-Вирджини. Вряд ли ей в то время было многим больше двадцати пяти.