– Знаете, вы не унаследовали характер ни одного из родителей, – продолжала прямолинейная Роза. – Я бы не советовала вам мериться силами с Видалем.
Флис остановилась и повернулась к экономке. Она немедленно напряглась. Ей была противна сама мысль о том, что, возможно, придется позволить Видалю контролировать какую-то сторону ее жизни.
– Видаль не может влиять на меня, – с негодованием отрезала Фелисити, – и никогда не сможет.
Внимание Флис привлекло движение в холле. Она посмотрела вниз и увидела Видаля. Должно быть, он слышал ее слова, о чем, без сомнения, свидетельствовал его мрачный взгляд. Видаль, вероятно, желал оказывать влияние на Флис. Если бы это было в его силах, он запретил бы ей ехать в Испанию – точно так же, как раньше не позволял Фелисити общаться с отцом.
Вспоминая, она представляла Видаля стоящим в ее спальне – комнате, которая была ее личным раем, – с письмом в руках, которое она отправила отцу несколько недель назад. Письмо, которое он вскрыл. Письмо с откровениями, родившимися в самых глубинах девичьего сердца и посвященными отцу, с которым она так хотела познакомиться. Все нежные, распускающиеся, словно бутоны, чувства, которые Фелисити начала испытывать к Видалю, разрушились в один момент и превратились в горечь и злость.
– Флис, дорогая, ты должна пообещать мне, что больше не будешь пытаться общаться со своим отцом, – молила мать со слезами на глазах после того, как Видаль вернулся в Испанию и они снова остались вдвоем.
Конечно же Флис дала такое обещание. Она слишком любила свою маму, чтобы расстраивать ее, особенно когда…
Нет! Она не позволит Видалю снова унизить ее. Мама, в отличие от него, быстро сообразила, что тогда на самом деле произошло. Она знала, что Флис была ни в чем не виновата.
Достигнув зрелости, Фелисити поняла, что ее отец, прекрасно зная, где она находится, мог с легкостью сам пообщаться с ней, если бы захотел. Факт, что он никогда этого не делал, говорил сам за себя. В конце концов, она была не единственным ребенком, которого отверг родной отец. После смерти матери Флис решила, что наступило время двигаться дальше. Пора сохранить лишь в теплых воспоминаниях детство и любящую маму и забыть отца, отказавшегося от нее.
Фелисити теперь никогда не узнает, что же заставило отца изменить свое решение. Она никогда не узнает, почему он упомянул ее в завещании. Было ли это чувство вины или сожаление об упущенных возможностях?.. Но на этот раз Флис была уверена, что ни под каким видом не позволит Видалю указывать, что ей можно делать, а что нет.
Внизу, в холле, Видаль наблюдал, как Флис повернулась и последовала за Розой к следующему лестничному пролету. Была одна вещь, которой Видаль по-настоящему гордился. Черта характера, над которой он тщательно работал и которую постоянно совершенствовал. Это власть над собственными эмоциями. Однако сейчас его взгляд – обычно подчиняющийся Видалю – почему-то посчитал необходимым задержаться на стройных, с шелковистой кожей ногах Фелисити, пока она удалялась от него.
В шестнадцать лет эти ножки были еще стройнее. Фелисити тогда превращалась из ребенка в женщину с прелестной маленькой грудью, прикрытой тонкими майками. Она обожала их и носила, казалось, постоянно. Скорее всего, Флис вела себя по отношению к Видалю с притворной невинностью – нерешительные взгляды украдкой, нарочитое нежелание отвести восхищенный взгляд от обнаженного мужского торса, когда Флис зашла в ванную, в то время как он брился. А позже он стал свидетелем проявления истинной сущности Фелисити и понял, что она распутна и беспринципна. Интересно, такой ее создала природа или причина в том, что девочку лишили отца?
Чувство вины, от которого Видаль никак не мог избавиться, вновь овладело им. Сотни раз за все эти годы он мечтал повернуть время вспять и не произносить слова, которые привели к вынужденному краху отношений его дяди и матери Флис. Упоминание маленького Видаля о том, что Филипп поехал вместе с ним и гувернанткой на экскурсию в Альгамбру, привело к концу их роман.
Бабушка Видаля никогда не позволила бы Филиппу жениться по любви. Он был обязан руководствоваться ее выбором, а она ни за что не разрешила бы мужчине, в жилах которого течет голубая кровь, такая же, как и кровь его приемной семьи, взять в жены гувернантку ее внука.
Когда Видалю было семь лет, он не понимал этого, однако быстро осознал последствия своего невинного поступка, когда ему сказали, что милая англичанка, учительница, которая так ему нравилась, была уволена и отправлена домой. Мама Флис не обладала характером достаточно сильным, чтобы противостоять его бабушке. Когда влюбленных разлучили, никто не знал, что родится Фелисити, ребенок, чье имя бабушка Видаля запретила произносить, о чьем существовании она не желала слышать – за исключением тех моментов, когда она хотела напомнить Филиппу о позоре, которым он покрыл свою приемную семью, позволив себе зачать ребенка с простой прислугой.
Интересно, раскаялась бы бабушка, если бы она прожила дольше и увидела взрослую дочь Филиппа?
Семь лет назад Видаль искренне сочувствовал матери Флис, когда они вернулись после ужина в Лондоне и обнаружили, что Фелисити не только развлекалась на разнузданной подростковой вечеринке, но и продолжила развлечение в спальне своей матери с пьяным грубым молокососом.
Видаль закрыл глаза, затем открыл. В его голове возникали воспоминания, которые он предпочел бы забыть. Разговор с бабушкой, когда он невольно разрушил любовные отношения своей гувернантки и названого дяди… Ночь, когда его мама пришла к Видалю и сказала, что самолет, в котором летел его отец, разбился в Южной Америке и никого не осталось в живых. Вечер, когда он увидел, как Фелисити лежит на кровати своей матери, ее медово-золотистые волосы обвивают запястье молодого человека, склонившегося над ней, а в ее глазах застыло бесстыдное равнодушие к тому, что она творит.
Ему было тогда двадцать три года. Он был мужчиной, не мальчиком. И его приводило в смятение то, какой эффект оказывает на него Фелисити. Видаля одновременно терзали и тяга к Флис, и строгие моральные принципы. Разница в семь лет между ним и Фелисити отделяла детство от зрелости и представляла собой пропасть, которую не следует осквернять. Точно так же, как нельзя осквернять невинность шестнадцатилетней девушки.
Даже теперь, спустя столько лет, Видаль был способен испытывать гнев, который в тот момент растерзал его сердце и иссушил душу. Холодный черный гнев, вновь разжигаемый появлением Флис.
Чем быстрее все вопросы с завещанием будут решены и чем быстрее Флис окажется в самолете, летящем в Великобританию, – тем лучше.
Умирая, Филипп рассказал ему, как он страдает из-за прошлого. Видаль уговорил дядю внести изменения в завещание в пользу ребенка, чьим родным отцом он являлся, но был вынужден отказаться от него. Видаль сделал это ради своего дяди, а не ради Фелисити.
Наверху, в комнате, куда ее проводила Роза, Флис осматривала обстановку. Просторная комната с высоким потолком была обставлена массивной изысканной мебелью черного дерева. С таким стилем мебели Флис была знакома по рассказам своей материи – он был типичным для богатых испанских домов. Отполированное и без единой пылинки дерево приятно блестело в свете, струящемся из высоких французских окон. Подойдя ближе, Флис обнаружила, что они выходят на маленький балкон, огражденный замысловатой металлической решеткой, выполненной скорее в классическом арабском стиле, чем в европейском. Как она ни старалась, так и не смогла найти умышленные изъяны, которые, как считалось, всегда допускались, поскольку только Аллах может сотворить совершенство.
Балкон располагался над внутренним двором, выполненном в таком же классическом мавританском стиле. Правда, двор был скорее похож на прекрасный сад. Он был разделен пополам прямыми каналами со струящейся по ним водой, которая вытекала из отверстия, спрятанного в дальнем конце. Каждая сторона узкого канала была покрыта тротуарными плитами, почти не видными под кустами плетистых роз, источающих аромат, доносящийся даже до балкона. Земля рядом была усеяна белыми лилиями. Тропинки были выложены нежно-голубыми и белыми плитками, а вдоль стен росли фруктовые деревья. В четырех углах, вдалеке от роз, белая герань, казалось, выливалась из терракотовых кувшинов. А прямо под балконом располагалось наполовину скрытое в тени уединенное патио, обставленное элегантной мебелью.
