Темнота за баррикадой полнилась черными глазами стимфалид. Темнота застила глаза перьями «черных петухов». Темнота шептала голосами матросов с таинственного корабля. Кто плывет на нем – враги ли, соперники? Можно ли ожидать друзей здесь, в Новом Свете, или линия Разлома отсекла все человеческие отношения и законы? Да человеческие ли? Возможно, здесь, в краю птицезверей и гигантских ящеров, нашлась форма жизни, наделенная разумом под стать людскому, и по вантам снуют хвостатые, чешуйчатые фигуры…

Спустя некоторое время геолог понял, что если не прервется, то накрутит себя до такого нервического напряжения, что начнет шарахаться от каждой тени и не уснет до утра. Он поднялся, стараясь не шуметь, и вышел из палатки.

Никольского он нашел у баррикады. Зоолог пристроился на полурасстеленном брезенте за грудой хвощей, между лампой и фонарем.

– Александр Михайлович…

– Тш! – цыкнул на него Никольский, не оборачиваясь. – Ложитесь.

– Что вы делаете? – с интересом прошептал Обручев, опускаясь на брезент.

– Пытаюсь увидеть стервятников, – так же тихо ответил зоолог. – «Черных петухов». От стимфалиды осталась гора обрезков: не меньше пуда мяса и жил. Оставлять их в лагере – значит приглашать этих тварей внутрь. Я приказал все вышвырнуть на разделочную площадку и разбросать. Теперь сижу, жду. Мне кажется, кто-то пробегал в темноте, но пока никого разглядеть не удается.

– Вы с ума сошли! – поразился Обручев. – А если они на вас бросятся?

– Не может такого быть, – отозвался Никольский. – Они ночные твари, должны бояться света. Костин пострадал, потому что выбрался на баррикаду. Кроме того, у меня есть ружье.

Геолог вспомнил, как стремительно метались стимфалиды, уворачиваясь от тяжелых ударов динозаврова хвоста. Вряд ли ему удалось бы подстрелить тварь прежде, чем ее зубы вырвали ему горло.

– Они ночные, ночные падальщики и хищники, – шептал зоолог. – Значит, у них хорошее зрение, но слух – еще лучше. Как у совы.

– Нюх? – предположил Обручев.

Никольский покосился на него.

– Птицы. У птиц, кроме стервятников, с обонянием скверно. Хотя эти – тоже в чем-то стервятники… Да, и нюх тоже. О!

Он полувскинул руку и замер, опасаясь спугнуть возникшую на краю тускло освещенного пятна тень. Та застыла на миг черным силуэтом в черноте и растаяла, отступив в ночь.

– Они здесь, – прошептал зоолог еле слышно.

Рука Обручева сама собой потянулась к ружью. Но он не успел нащупать приклад, прежде чем в полушаге от его лица, за полупрозрачным нагромождением колючих хвощей, открылись полные зеленого огня круглые внимательные глаза.

Тварь тут же шарахнулась прочь, вылетев на открытое место.

Неопытный наблюдатель принял бы ее за уменьшенное подобие стимфалиды, только покрытое не пестрым, а матово-черным оперением. Геолог Обручев, для которого обитатели Земли Толля перед мысленным взором истаивали в привычные костяки, видел разницу. Животные определенно находились в родстве, но и не более того.

Зверептица тревожно оглянулась – стремительным, сорочьим движением. Подхватила с земли кусок мяса, поспешно заглотнула. Снова глянула на баррикаду. До «черного петуха» было рукой подать – от силы четыре шага. Геолога пробрала дрожь при мысли, что, если твари вздумается, она сможет перемахнуть кучу веток и пустить в ход жуткий кривой коготь на задней лапе быстрей, чем жертва успеет вскрикнуть.

Свет фонаря берилловыми искрами отражался в огромных умных глазах. Голова твари казалась до странности широкой: будто под пушистыми черными перьями прятались развесистые уши, которых ни у птицы, ни у ящерицы быть не могло. «Совы, – мелькнуло у Обручева в голове. – Они как совы. Ночные хищные птицы».

Еще один кусок мяса отправился в глотку. Тварь переступила с ноги на ногу, подозрительно поглядывая в сторону невидимых ею людей. Геолог обратил внимание, что охотничий коготь при ходьбе не касался земли. Палец, увенчанный им, оставался постоянно отогнут вверх, так что при ходьбе животное опиралось только на два свободных, как страус. Чувствовалось, что животное встревожено: «черный петух» принюхивался, поводя лапами-крыльями, и поминутно открывал зубастую пасть. Зубы у него были мелкие, острые, приспособленные откусывать, хватать и рвать.

Геологу отчаянно захотелось сделать что-нибудь, чтобы спугнуть зверя. Что угодно: крикнуть, замахать руками, пальнуть в темноту из «трехлинейки». Небольшое – едва по пояс человеку – животное вызывало ощущение невыносимой угрозы. Но он удержался.

А потом из темноты показались еще два «петуха». Они держались в стороне от баррикады, подбирая куски, разбросанные по краю площадки. Жрали торопливо, жадно, подхватывая цепкими когтистыми пальцами куски и отправляя в пасть, но – странное дело – не дрались между собой, будто в неслышной беседе поделили добычу.

Пиршество продолжалось так долго, что Обручев успел подивиться, как влезает этакая прорва в столь мелких тварей. «Петухи» явно вознамерились умять на троих все обрезки, что вывалил им на поживу любопытный зоолог. А если тот не ошибся в своих прикидках, то на каждого хищника приходилось добрых десять-двенадцать фунтов мяса.

Внезапно один из «петухов» напрягся, вздернув голову на длинной шее. Тварь издала короткий, пронзительный до неслышности и очень тихий свист, и все три «черных петуха», будто по команде, метнулись в темноту и растворились в ней.

– Что?.. – шепотом начал Никольский, но Обручев вскинул руку, останавливая товарища.

Далеко, где-то в стороне от лагеря, с шумом ломилось сквозь хвощи что-то большое, грузное, неловкое. Судя по звуку, оно шло мимо, но это геолога не успокаивало.

– Снова большие ящеры? – предположил Никольский вполголоса.

– Вероятно, – кивнул геолог. – Травоядные, скорее всего. Но… хищники следуют за ними. Как думаете, Александр Михайлович, догорят наши фонари до утра?

При дневном свете корабль не казался таким угрожающим. Это действительно была канонерская лодка, но перепутать ее с «Манджуром» не мог бы даже самый невнимательный сухопутный наблюдатель. А для такого олуха на флагштоке был вывешен снежно-белый вымпел с черным крестом.

– Немцы, значит, – пояснил Горшенин для ученых. – Вот же принес черт…

Ботаник Комаров, ради такого случая оторвавшийся от своего гербария – ему, в отличие от остальных специалистов, не требовалось отходить далеко от лагеря для сбора образцов, он деловито общипал всю растительность в пределах десяти шагов от баррикады и, кажется, обеспечил себя работой на столько же лет вперед, – поправил воротник.

– Может… они нас и не заметят? – предположил он. – Если постараться…

– Какое там! – отмахнулся боцманмат. – Это надо быть похмельным кротом.

Он махнул рукой – не от раздражения, а указывая на водруженный в первый же день на берегу флагшток. Не заметить развевавшийся на ветру Андреевский флаг было затруднительно.

– Оно и к лучшему, – заключил Горшенин. – А ну как решат колбасники, что берег этот ничейный?

– Как бы они ни решили его сделать ничейным, – мрачно посулил Никольский. После ночного бдения он был еще растрепан и возбужден. – Нас тут двух дюжин человек не наберется. А у них…

Канонерка медленно пересекала бухту, направляясь к лагерю. На мачте подняли два сигнальных флажка.

– Что у них там… – проворчал боцманмат, глядя в бинокль: излишняя, на взгляд Обручева, предосторожность, потому что флаги видны были и так. На одном, белом, красовался синий прямой крест, второй разделен был на желтое и синее поля.

Горшенин выругался.

– Экие наглецы! Значит: «Бросай все, смотри на меня» и «Желаю вести разговор». Пойду, что ли, Ерошку позову, отсемафорим немчуре что-нибудь на двоих…

– Как там лейтенант? – вполголоса поинтересовался геолог, когда моряк отошел.

Никольский пожал плечами:

– Нашими молитвами и милостью Божьей. По крайней мере, раны не загноились. Это, кстати, очень примечательно: даже у матросов, пострадавших при разбивке лагеря и других работах, почти нет нагноений. Но он еще слаб, и я вынужден время от времени давать ему опий – просто чтобы больной спал, не ворочаясь от боли, а то кровотечение начинается снова.