Хулио не мог дождаться зеленого сигнала светофора, ругаясь про себя и сжимая пальцами руль. Увидев вдалеке въезд на автостраду Интерборо, он не стал сдерживаться и изо всех сил нажал на газ, чтобы поскорее убраться из этого гетто.

К несчастью для Хулио, черный Бруклин производил подобное впечатление еще на одного добропорядочного горожанина, доктора Морриса Катца, который нажал на педаль одновременно с Хулио, и обе машины помчались к проезду, предназначенному для одной из них. Вовремя это заметив, они затормозили синхронно и резко, так что автомобили крутанулись — каждый вокруг своей оси. Сделав пару таких оборотов, они остановились, и все это выглядело так, будто выполняли этот аттракцион классные голливудские каскадеры. Хулио в ярости открыл дверь и чуть не стал тем самым потенциальным предателем, которого так опасался Музафер, ожидавший его на парковке в десяти милях от места происшествия. Хулио опомнился. Остыл сразу же, как только сообразил, что перевозит неизвестный ему груз каким-то террористам по поручению коммунистического правительства Кубы. Не говоря ни слова и похолодев от ужаса, он прыгнул в кабину и помчался в Куинс.

Остаток пути прошел без происшествий. Машин на дорогах было немного, и Хулио медленно и осторожно ехал в правом ряду. В Астории, как и в Бей-Ридж, кипела жизнь, стоянка у супермаркета была забита машинами. Он не прождал и пяти минут, как к нему подошли. Высокий мужчина сел за руль фургона. Хулио подвинулся на место пассажира.

Он старался не смотреть на получателя груза. Они не сказали ни слова, не поздоровались и не попрощались. На Тридцать первой улице Хулио вышел из машины и сел в поезд подземки.

Джонни Катанос ехал медленно, петляя по тихим жилым кварталам, не сводя глаз с зеркала заднего вида. Время от времени он быстро сворачивал в сторону, не включая мигалки, после чего заезжал на тротуар и глушил мотор. Петлял он долго, хотя признаков слежки не обнаружил. Выехав на Двадцать первую улицу — она вела на Лонг-Айленд, — он проехал через заброшенную станцию по ремонту машин и, оказавшись на Двадцатой улице, развернулся в противоположную сторону. Недалеко от Куинса он остановился у кафе и зашел перекусить. Сидя за столиком, он все время следил за подъезжающими машинами. Однако ничего подозрительного не зафиксировал.

Подкрепившись, он сел за руль и направился домой. Ехал он быстро, чтобы вероятные преследователи позволили обнаружить себя, но не настолько, чтобы им заинтересовалась дорожная полиция. Он был уверен, что от него давно отстали, но по привычке все равно проверял, нет ли хвоста. Он не сомневался, что опасность подстерегает на каждом шагу, но опасности можно избежать. Это была такая игра. Он воображал, что только что родился, сразу взрослым, и что его жизнь зависит исключительно от того, насколько он внимателен к окружающему. Стоит ему расслабиться, и все будет кончено, и кто знает, когда он вновь родится. Он изучал все окна, он осматривал все двери. Его можно было убить, только застав врасплох.

Джонни проехал бульвар Вернон и направился к Шестьдесят первой улице. Два квартала по Флашинг-авеню, и поворот на Пятьдесят девятую, к трехэтажным новостройкам. Подъехав поближе, он нажал кнопку на пульте дистанционного управления, чтобы быстрее скрыться в гараже. Бросив последний взгляд на дорогу, Джонни въехал внутрь, и дверь за ним закрылась.

Это и было их убежище. Тот образ жизни, который он выбрал для себя, был предметом горячих споров сначала в Алжире, а потом в Ливии, Музафер привык работать в тесном взаимодействии с местными радикалами, но в Штатах им нужно было все делать самим, а для этого требовалось вести себя так, чтобы тебя не замечали. В Европе, где люди Живут на одном месте из поколения в поколение, невозможно поселиться и не привлечь к себе внимания, но в Нью-Йорке, где принято постоянно переезжать с места на место, анонимность — это неотъемлемая часть повседневной жизни.

Музафер использовал это обстоятельство в своих целях. Он снял три квартиры в доме номер 461–22 на Пятьдесят девятой роуд в Риджвуде на три разных имени. Эффи Блум и Джейн Мэтьюс жили на третьем этаже как студентки-подружки, приехавшие из Индианы. Джонни Катанос и Тереза Авилес представляли собой семейную пару и занимали квартиру на втором этаже. Тереза рассказала агенту по продаже недвижимости, что ее муж — шофер-дальнобойщик, а сама она, пока не забеременела, работала в бане. Музафер — некий Мухаммед Малик, импортер восточных ковров, — жил внизу. Его даже забавляло это пакистанское имя. Неужели американцы так необразованны, что не могут отличить азиата от араба? Потом он вспомнил, что англичане называют индусов и египтян одним словом — «индюк».

Музафер привык каждое собрание своей «Армии» начинать с длинных рассказов о жизни в палестинских лагерях для беженцев. Джонни Катаносу слушать все это было скучновато, но и занятно одновременно. Скучно потому, что монологи Музафера были довольно однообразны — каждый раз это была страшная история о притеснениях и унижениях. Менялись только имена и названия городов. Занятно было наблюдать за остальными, за их реакцией. Джонни видел, как женщины старательно выполняли различные поручения, и ему казалось, что им нравится вся эта затея. Почему бы в таком случае не сказать об этом вслух? Зачем притворяться, делать вид, что они участвуют в «борьбе за справедливость»?

Собрания проходили строго по расписанию. Следуя советам Хасана Фахра, Музафер настоял на том, чтобы его подопечные не общались друг с другом вне дома, и даже дома они не должны были переходить границы чисто соседских отношений. Однако ему хотелось воспитать в своих бойцах чувство солидарности, потому он и повторял каждый день все эти истории. Музафер замечал блеск в глазах женщин, и хотя Джонни, как всегда, сохранял безразличие, он не боялся, что тот остыл в своем рвении к бою.

По правде говоря, Джонни было все равно, чего добивался Музафер. Зато сам он добьется своего, если они действительно стремятся к тому, чтобы Нью-Йорк задрожал от страха, и у них для этого хватит оружия. Джонни не сомневался, что Музафер не перестанет терроризировать город до тех пор, пока их не схватят. Конечно, в понятие «их» себя он не включал, но что касается Терезы Авилес…

— Дело в том, — начала Эффи, — что нам многого не хватает. Значит, нам надо как можно эффективнее использовать то, что у нас есть. Если мы, конечно, хотим быть настоящей армией.

— Правильно, — сказал Музафер. — Для этого у нас есть противопехотные мины. Металл, разлетаясь, увеличивает потери в десятки раз.

Тереза задумчиво барабанила пальцами по столу.

— А почему бы нам самим не сделать бомбы? Мы же не идиоты какие-нибудь. — Она оглядела присутствующих. Тереза была невысокого роста, крепкого телосложения, очень нервозная и любила вспоминать о жизни на родине — в Доминиканской Республике. О маленьких сельских общинах, теплом ветре, экзотических цветах. Любила поговорить о нищете и безработице. Здесь, в Нью-Йорке, все ее разговоры сводились к убожеству жизни у нее дома. Она была предана Музаферу и влюблена в Джонни Катаноса. Отвратительный секс в доме Рональда Чедвика был для нее проверкой, устроенной Музафером. И она гордилась тем, что прошла ее с честью.

— Труба и горсть обычных гвоздей с парочкой взрывателей — вот и все, что надо. Когда я была маленькой, мы с подружкой взорвали собачью будку. Собаки там, конечно, не было, но мальчишка, который держал там свою собаку, когда узнал, кто это сделал, к нам больше никогда не приставал. — Эффи Блум, высокая, стройная женщина, сидела в кресле, которое перетащила из другой комнаты. — Если мы достанем трубы и гвозди, нам не понадобится много взрывчатки. К нашему арсеналу почти не придется обращаться.

Сколько? — спросил Музафер. — Сколько нужно взрывчатки, гвоздей? Какого диаметра трубы? — Он кивнул в сторону кухни, где Джейн Мэтьюс разливала кофе. — Послушаем эксперта.

— Джейн, — позвала Эффи, — ты идешь или как?