— Лучано, — прервал его монах, — ты прекрасно знаешь, что я не одобряю твоего поведения, так что не начинай.

— Ты это из-за него? — спросил монсиньор, тайком указывая на гвардейца, с которым только что разговаривал. — Но это просто друг. Тебе нечего бояться, птенчик.

Оставалось только восхищаться поразительной способностью монсиньора держаться предельно дерзко, предельно экстравагантно, беспредельно витая в облаках.

— Что до вчерашнего вечера… — робко произнес он. — Тебе понравилось?

— Что?

— Я спрашиваю, понравился ли тебе вчерашний вечер.

— Не хочу и говорить об этом.

— «Не хочу говорить, не хочу говорить»… — сказал монсиньор, издевательски подражая голосу Гаспара. — Ты что, правда ревнуешь?

— Я? Ревную?!

— Но, Гаспар, я ведь сказал, что это всего лишь друг. К тому же он женат и не из наших. Но, если хочешь, ладно, я больше не скажу с ним ни слова. Даже здороваться перестану. Стоит тебе только захотеть, хотя, по правде говоря, это не слишком-то по-христиански.

— Мне-то что до твоих дел, Лучано?

— Ревнуешь, — с улыбкой повторил монсиньор. — Брось, Гаспар, не будем спорить из-за пустяков теперь, когда мы наконец начали понимать друг друга. Если бы ты знал, о чем я только не передумал за эту ночь. Послушай, — добавил он, вытаскивая из внутреннего кармана пальто конверт, — знаешь, что тут?

Брат Гаспар отрицательно кивнул.

— Два билета на самолет до Лондона.

— И?

— И один на знакомое мне имя… Ну-ка, поглядим, — сказал он, вытаскивая из конверта билет и делая вид, что читает его, — посмотрим, что тут написано. «Гаспар»… Да, «Гаспар Оливарес» — это ведь ты, если не ошибаюсь?

Гаспар кивнул.

— Это на Рождество. Хочу посмотреть, что творится в англосаксонской столице. К тому же нелишне будет попрактиковаться в английском. Хочешь поехать? Предупреждаю: все заранее оплачено, все под мою ответственность, я ведь знаю, как тебе нелегко приходится. Так хочешь поехать или нет?

— Я думал провести Рождество с матерью, — извинился Гаспар.

— Конечно, конечно, нельзя забывать о матерях, матери должны быть для нас на первом плане. Но у тебя еще есть время подумать. Приглашение остается в силе до последней минуты, идет?

Гаспар нехотя согласился, но как могло случиться такое, чтобы Папа выбрал себе подобного личного слугу — такое ничтожество, такого человечишку, чья нищета духа была пагубна и заразна?

— Хорошо спалось, птенчик? — многозначительно вздохнул монсиньор. — Мне тоже.

— Лучано.

— Слушаю тебя, мой птенчик.

— Мне крайне стыдно вспоминать случившееся вчера, — тоном упрека сказал Гаспар, — и я не понимаю, как ты осмеливаешься даже упоминать об этом. И, Бога ради, прекрати называть меня птенчиком.

— Гаспар, Гаспар… Не рассказывай сказки, я-то знаю, что тебе понравилось.

— Мне? Понравилось?

— Ты что, собираешься сказать… Послушай, Гаспар, у меня на такие дела глаз наметанный, и я знаю, что ты, что ты… Но ладно, по правде говоря, мне тоже так нравится. Когда все слишком очевидно, не знаю, но я нахожу это вульгарным и не таким возбуждающим.

— Хватит, Лучано. Какие инструкции дал тебе Папа?

— Мне было сказано, чтобы я попросил тебя подождать здесь.

— Чего и зачем ждать, Лучано?

— Ждать, пока Папа закончит завтракать. Что с тобой? Отчего у тебя вдруг такое лицо? — добавил монсиньор, почувствовав, что это известие вызвало у Гаспара немалое разочарование.

— Просто так, — мрачно ответил он. Однако, привыкнув к суровой монастырской жизни, так же как и к добровольным постам (брат Гаспар привык не брать в рот и маковой росинки каждую пятницу, так же как и шесть последних дней Великого поста), он подчинился воле обстоятельств и, достав четки, погрузился в размышления.

— Эй, блаженненький, — обратился к нему монсиньор с лукавой улыбкой. — Конечно, ты не упускаешь ни малейшей возможности, чтобы тебя заметили. Снова набираешь очки?

Естественно, подобными комментариями Ванини снова испытывал терпение Гаспара, но тот решил пропускать их мимо ушей.

— Брат Гаспар, — неожиданно сказал монсиньор, но доминиканец дал себе слово, что никогда в жизни больше не заговорит с ним. — Брат Гаспар… — настойчиво повторил Лучано.

Гаспар только посмотрел на него.

— Я хочу сказать тебе одну вещь, и запомни ее хорошенько, потому что повторять я не стану: о вчерашнем Папе ни слова. Ни Папе, ни кому другому. И что мы вместе едем в Лондон — тоже, а то ты такой наивный и все выбалтываешь этим ротиком, который Бог тебе дал. Я — нравится тебе это или нет — худшая из тварей, запомни. Ты предупрежден.

Чтобы показать, что он не испугался угрозы, брат Гаспар кивнул и улыбнулся.

— Ты смейся, смейся… — сказал монсиньор.

Вскорости появился Папа в сопровождении трех гвардейцев, и брат Гаспар прочувствованно приветствовал его, потому что в то утро Папа казался другим человеком, причина же этого преображения, не оставшаяся незамеченной ни для кого из католиков, состояла в том, что Папа, в порыве наивысшего, хотя и приводящего в замешательство смирения, облачился в спортивный костюм. Брат Гаспар преклонил перед ним колена, но Папа поднял его с земли, заключив в братские объятия. Надо отметить, что от Его Святейшества пахло лосьоном после бритья и яичницей с беконом, равно как и то, что это последнее обстоятельство лишь усугубило лютый голод, терзавший бедного Гаспара уже более полутора суток.

Услышав автомобильный гудок, они обернулись и увидели, как из-под арки двора Сан-Дамазо выезжают три белые машинки, похожие на те, которые можно увидеть на лужайках для игры в гольф. До брата Гаспара не сразу дошло, что, собственно, происходит, особенно когда машинки мгновенно окружили их, и он даже вздрогнул от испуга, потому что на мгновение ему показалось, что они стали жертвами покушения проклятых арабов, которые нагнали такого страху на весь католический мир. Однако бояться было нечего: водителями оказались гвардейцы, которых Папа знал в лицо и которые, выйдя из своих автомобильчиков, воинственно им отсалютовали. Папа, поблагодарив солдат за крайнюю расторопность и эффективность действий, тепло попрощался с ними, а затем лично принялся обучать брата Гаспара правилам вождения, что было несложно: акселератор, тормоз и гудок — и вот они уже сидели за рулем, хотя прежде Папа посчитал необходимым предупредить монсиньора Лучано Ванини, что хотя он и может сопровождать их, но только держась на расстоянии.

Они объехали Монетный двор, проехали по мосту Сакраменто, покружили возле домика Пия IV и через Квадратный сад добрались до Китайского колокола. Подумать только, сказал про себя брат Гаспар, что он целыми днями представлял себе аудиенцию у Папы, и вот теперь, к его великому счастью, эта аудиенция сопровождалась экскурсией по его частным садам; подумать только, что он наконец оказался в его присутствии и однако же не мог отделаться от ощущения, что все это сон, что вместо него во всем этом участвует кто-то другой. «Я, — размышлял он дальше, — бедный смиренный монах, здесь, на прогулке, рядом с Его Святейшеством в спортивном костюме, и все так запросто, вот только свою машинку он ведет немного небрежно. Какой же он человечный и каким великим и неподдельным смирением веет от него! Никакого напускного мистицизма». Однако даже в эти минуты брат Гаспар краешком души тосковал по своим братьям. Да, ему хотелось разделить с ними то счастье, какое он испытывал в присутствии Папы. Когда он будет рассказывать об этом в монастыре, все придут в изумление, конечно, если ему поверят. С другой стороны, неожиданно решил он, если подтвердится известие о назначении его архиепископом, он пригласит на церемонию всех своих братьев. Таким образом они тоже смогут ощутить вблизи человечность Папы. Как видим, «я» брата Гаспара все больше раздувалось от гордости.

— Присядем на скамейку и потолкуем, брат Гаспар, — сказал ему Папа, останавливая машинку. — Или хочешь покататься еще?