– Значит, есть зачем, – парировал Багрянский. – К своему стыду, я спер в Новочеркасске любопытную фотографию двух детишек и такую штуку, которую новорожденному привязывают к руке или ноге.

– Как клеенка? – уточнил Духон.

– То-то и оно, клочок клеенки, на котором почти все стерлось, глазами не прочитать. И на фото тоже не все понятно. По виду младшенького не разобрать – мальчик это или девочка. И надписей никаких.

– Ты что, не спросил у той родственницы, как звали детей?

Багрянский молчал. Он уже давно понял свою ошибку, что элементарно забыл спросить у Ольги Петровны, как звали хотя бы сынишку Аглаи. Про младшего ребенка и спрашивать было бесполезно, так как она сама толком не знала, кто родился вторым у Аглаюшки – сын или дочь.

– Забыл, – наконец признался Лев. – Собственно, поэтому мне и нужен Мацкевич, чтобы фото сразу отправить в лабораторию. К тому же на обороте вроде что-то было написано.

– Ясно. Будет тебе Мацкевич. Как получите результат, сразу прямиком пожалуйте сюда, в валдайские пенаты. А мы будем пока, как ты выразился, «обсуждать интуицию»...

Этот разговор с Валдаем дословно записали ростовские «связисты в погонах». Через час распечатка была доставлена полковнику Нирванову.«Ну вот, он и выбрал себе судьбу», – недобро подумал Глеб Валентинович о человеке, которого видел в жизни лишь мельком, когда тот входил и выходил из дома на улице имени Атамана Платова в Новочеркасске.

Возвратившись к Дому культуры, где вот-вот после перерыва должно было продолжиться заседание суда, Духон нашел адвоката и аналитика на том же месте, в тени раскидистой березы. Он постарался почти дословно пересказать им то, о чем поведал ему Багрянский.

– Значит, они родные брат и сестра?! – воскликнул Бахтин. – Что и говорить, «достойная» история для известной русской фамилии. А вместе с ней – к черту всю нашу экспертизу. Все построения защиты коту под хвост! Надо же такому случиться?! Кто мог предположить, что в этом заштатном городке повторяется античная трагедия? – с грустью, смешанной с профессиональной обидой, констатировал он.

– Да бросьте, Борис Фиратович, пороть горячку. В рассуждениях нашего друга Багрянского все настолько зыбко. Подождем экспертизы, а там видно будет. Просто, пока есть время, надо обкатать тему. Что и как может обернуться.

Духон говорил не очень уверенно, что было ему совсем не свойственно. Если бы кто-то из хорошо знающих его людей внимательно посмотрел в этот момент на Александра, то наверняка бы заметил почти «бумажную» бледность в его лице.

«Ужасное открытие! Кто и как им это скажет? – размышлял в этот момент Духон о детях, по инерции успокаивая защитника. – Видите ли, ломаются его схемы?! Да и бог с ними, с этими схемами. А что ломаются детские судьбы – это для всех как бы не в счет?!»

– Если всему верить, то проясняется многое, – задумчиво, как бы говоря самому себе, произнес Мацкевич. – По крайней мере, открываются глаза, какие подспудные пружины движут этим судебным процессом...

– Я же вам русским языком объяснил, господин адвокат, там вообще неясно – брат у новочеркасского Димки или сестричка, – не особо вслушиваясь в слова аналитика, Духон продолжил все еще доказывать Бахтину.

Тот между тем невозмутимо продолжал, как на хирургическом столе, препарировать информацию от Багрянского.– Допустим, это все же девочка. Если Лев Владимирович называл девяностый и девяносто второй годы, то получается разница между ними два года. А у Димки с Настей – больше. С чего бы это? Еще более странно складывается, если допустить, что Настя родилась в девяносто первом. Стало быть, ей сейчас уже пятнадцать. Так, так... Это ж меняет ход дела. Но уже в нашу пользу. Правда, в детдоме могли ошибиться и неправильно записать год рождения ребенка, но так или иначе с юридической точки зрения это неплохая зацепка. Правильно я рассуждаю, Леонид Сергеевич?

– Правильно, – быстро согласился Мацкевич. – Наверняка ошибки бывают. По-моему, за вами, Борис Фиратович, бежит секретарь суда. Уже, между прочим, четверть четвертого. Пора на защиту.

Увидев, что он действительно прилично опаздывает, Бахтин почти бегом бросился в зал.

– Успеем все обсудить вечером! – крикнул вдогонку защитнику Духон. – Сейчас же не забывайте про главное: До-бро-воль-ский!

В зале суда было душно, все выглядели немного утомленными. Разве что подсудимый Сироткин был более оживленным, чем обычно. Его взгляд не был уперт в пол, как обычно, Димка напряженно вглядывался в Добровольского, как всегда сидящего рядом с Настей, и беспокойно искал глазами адвоката, которого, как ни странно, не было на своем месте.

Сироткин поймал себя на мысли, что в последнее время стал чаще придавать значение подобным мелочам. Еще недавно он вряд ли вообще бы обратил внимание на то же опоздание адвоката или приглушенное шушуканье судьи с обвинителем – этим лысым, скользким дядькой. Он даже пропускал мимо ушей самое главное – вопросы и ответы, звучащие в суде, как совершенно ничего для него не значащие. Сейчас же, как, впрочем, во время перерыва в заседании, у него не шли из головы попытки защитника добиться от опекуна ответа на простой вопрос, который лично для Димки свелся к одному: почему Владимир Андреевич взял опекунство именно над ним с Настей. Ответ «Так получилось», которым Добровольский явно хотел ограничиться, его, Димку, так же, как и наконец появившегося в зале адвоката, не удовлетворял. Копания Бахтина в самой процедуре установления опекунства его не волновали. Мало ли что в поведении взрослых ему было непонятно? Другое дело, почему Владимир Андреевич выбрал именно их с Настей? Такой вопрос он задавал себе постоянно, надеясь в конце концов однажды найти подтверждение своей собственной версии: их опекун не просто опекун, а самый что ни на есть настоящий отец, по каким-то только ему одному ведомым причинам упорно скрывающий это. Правда, при этой мысли, а скорее, надежде, что именно так все и должно быть, сомнения невольно вновь охватывали Димку. Почему он совершенно не видит отца в своих детских мимолетных воспоминаниях? Он хорошо помнит, какой запах исходил от той красивой женщины, в чьи распростертые объятия он бежал сотни раз в своих снах. Он бы ее узнал среди тысяч других женщин, появись она на пороге дома. Память не сохранила лица, оно было размытым, нечетким, но зато остались аромат и ее улыбка. Так улыбаться могла только мама. Но тогда почему в его снах нет отца?

Во время допроса Владимира Андреевича Дима видел, как тот плакал. Или почти плакал, явно чтото вспоминая. Но тогда получается, что ему наверняка известно многое о той части жизни, которую своенравная память Димки отказывается приоткрыть. Так что, если интуиция Димку не подводит, Добровольский не случайно появился в детском доме и выбрал именно его. А затем привел в дом и Настю. Неужели защитник этого не понимает и мучает Владимира Андреевича бесполезными вопросами, когда ответ очевиден?

– Свидетель, я вынужден вновь задать вам вопрос, как и почему вы получили опекунство над этими двумя детьми?

– Возражаю, – вновь решил обратить на себя внимание прокурор, который впился взглядом в судью. – В конце концов, напоминаю, что у нас суд над гражданином Сироткиным, а не профсоюзное собрание. Суду нет необходимости знать, что и как двигало опекуном.

– Действительно, Борис Фиратович, суду не требуется... – как-то вяло поддержала Зуева.

На судью жалко было смотреть, словно во время перерыва ее как ученицу поставили в угол.

– Ваша честь, ладно, Добровольский не отвечает на этот вопрос... Но вы же понимаете, что у меня имеются не менее «приятные» для свидетеля вопросы. Дело в том, что я располагаю новыми фактами, которые могут перевернуть буквально все в данном процессе с ног на голову. И на скамье подсудимых окажутся уже другие люди. Я не намерен шутить, господа.

Последнюю фразу Бахтин произнес так, чтобы ее услышали все – присяжные, прокурор и судья. А может быть, даже кто-то еще, в данный момент отсутствующий.