И надо же такому случиться, теперь весь город говорит, что Димка ее родной брат! Не может быть, что он ее брат. Но тогда зачем опекун только что на допросе громогласно не возразил?! Почему тогда, в тот первый раз, в доме, он ни словом не обмолвился, что «это не так»? Была бы хоть хрупкая, но все-таки надежда.

Она стала вновь мучительно вспоминать свою короткую детскую жизнь. Но всё вспоминалось какими-то отрывистыми кусками, плохо увязанными между собой. Это еще больше угнетало. Отсутствие цельности вызывало мучительную боль в душе. Наверняка у нее было детство, конечно же были мама и папа. Но она их совершенно не помнила. Они ее любили, не могли не любить. Но кто они? Где? Что с ними сталось?

И Дима... Ведь он был старше. Хотя бы брат должен был ей запомниться? Нет. Его тоже не было в той жизни. Зияющая пустота лишала Настю опоры, не давала покоя, вновь и вновь отбрасывая в прошлое. Моментами всё, что было потом, казалось ненастоящим, готовым в любую минуту рухнуть вместе с ней.

Ее жизнь начиналась с первой, отчетливо зафиксировавшейся картинки: вот Настя, наверное, совсем крохотная, садится на кровать в огромной теплой комнате. Она словно впервые видит эту кровать. Глаза слипаются, и она засыпает, прижимая к груди потрепанную тряпичную куклу, которую кто-то пытается у нее забрать, но она не разжимает рук...

Много раз Настя старательно напрягала память, копалась в ней, пытаясь заглянуть дальше, как бы за эту единственную картинку. Тщетно, прошлое отказывалось приоткрыть хотя бы небольшую щель в отгородившей его плотной завесе.

Появление Добровольского в детдоме было для девочки полной неожиданностью. Оно поначалу обнадежило, но в конечном счете тоже так ничего и не объяснило. Просто в один прекрасный день Настю как бы приподняли и разом перенесли с одной планеты на другую. Время стало неторопливо отмерять очередной свой отрезок, перечеркнув то, что было до него. Так кто же он такой, ее добродетельный опекун? Почему выбрал именно ее? Он ведь даже предварительно с ней не познакомился, ничего не спросил, не поговорил. Девочка хорошо помнила, как взрослые дяди и тети забирали других детей: сначала смотрели как бы со стороны на прогулке, потом приходили снова, дарили счастливчикам игрушки, задавали вопросы, что-то энергично обсуждали между собой.

Владимир Андреевич молча взял ее за руку, попрощался с воспитательницей и увел. Она даже не успела обрадоваться. Хотя, конечно, сердце замирало от радости. Неужели наконец выбрали ее?! Этот строгий офицер ей понравился.

Она еще подумала тогда – а может, отец ее, как и Добровольский, был военным и они вместе служили? Или воевали, и отец его спас, а сам погиб? А может, он и есть ее, Настин, отец? Такая совсем уж крамольная мысль тоже могла иметь под собой реальную основу.

Но увы, Владимир Андреевич никогда ни словом на эту тему не обмолвился, даже не намекнул. И вообще, прожив под одной крышей со своим опекуном почти три года, она знала о его личной жизни не больше, чем соседи и окружающие. Он упорно ничего о себе не рассказывал, ни разу не упомянул даже о том, что был женат. Лишь иногда, крайне редко, извлекал по вечерам из запертого ящика стола лакированную деревянную шкатулку, вынимал оттуда какие-то бумаги и внимательно их просматривал. Лицо его в эти минуты разглаживалось, глаза теплели, и в них появлялись горечь и печаль.

Впрочем, какое ей дело до его личной жизни! Грех ей жаловаться на судьбу – обязанности свои как опекун Владимир Андреевич выполнял старательно, у нее всегда было все необходимое, не хуже, чем у сверстников из благополучных семей. Больше того, не было случая, чтобы он в чем-то Насте отказал. Другое дело, что она сама почти ни о чем его не просила. И наряды дурацкие выбирала сама, вовсю стараясь, чтобы на нее поменьше обращали внимания. А если о себе говорить не хочет, пусть не говорит! В этом они, кстати, похожи – Настя тоже большей частью никому не рассказывала о себе.

Никому. Кроме Димы.

Ну почему все же Добровольский не опроверг, что они брат и сестра?Она так долго верила в то, что Диму ей подарила сама судьба, что только за одно это должна быть признательна Владимиру Андреевичу. Но если опекун знал, что она – Димкина сестра, могло ли оказаться случайным ее появление в доме?

Хотя нет, не так! Он ведь сказал на допросе, что сам сначала ничего не знал. И все же, почему-то подобрал именно их из тысяч бездомных сирот? Нет, не может это быть простым совпадением.

У них с Димкой так много сходного, общего, объединяющего их разбитые судьбы!

Дима тоже не помнит ни родителей, ни детства, но не смирился, выстоял, не превратился в детдоме в черствый сухарь, в жестокого, недоброго парня, каких на ее глазах детдом выбрасывал пачками, стоило им стать совершеннолетними.

Он и в нее вдохнул животворную энергию, примирил с прошлым и научил смотреть на мир не только глазами затравленного волчонка.

Брат-любовник...

Что страшнее могла уготовить ей судьба? Нет и еще раз нет, она все равно не верит Добровольскому. Она будет бороться за свою любовь! С того момента, как она в первый раз ощутила в себе трепетание новой жизни, их с Димкой объединила вечность. И в этом трепетании – их генетическое прошлое, и настоящее, и будущее.

...Настя вновь вернулась к воспоминаниям о своей первой беременности. Как же упорно она продолжала тщательно скрывать ее. От тайных переживаний лицо ее сильно осунулось, глаза стали западать. Чтобы себя не выдать, ей даже пришлось прибегнуть к помощи косметики, которой она раньше никогда не пользовалась.

Но потом произошло чудо: синяки под глазами ушли, щеки зарумянились, черты лица обрели завершенность и мягкость. Даже не искушенный в комплиментах Добровольский заметил, приятно удивленный:

– Гляди, как похорошела! Хватит таскать на себе старье, платье новое купим, а то ходишь непонятно в чем.

– Что вы, Владимир Андреевич! – перепугалась тогда Настя. – Лишнее это, мне и так нормально. Не красиво, зато удобно. Я за красотой не гонюсь.

– Ну-ну, – проворчал Добровольский и не стал настаивать. – Чего тебе за ней гоняться? Она сама за тобой бегает. А в общем, как хочешь.

Опекун и не подозревал, какой сюрприз ждет его впереди.

Глава 12 Лабиринт

Торжественный прием, который давало российское посольство в одном из чудесных ресторанов Булонского леса, был в самом разгаре. Будучи слегка навеселе от охлажденной русской водки и французского шампанского, гости с огромным удовольствием поглощали бутерброды с лососиной и черной икрой.

Главный распорядитель мероприятия, управляющий делами посольства, самодовольно поглядывал на гостей, убеждаясь, что не ошибся, сведя его гастрономическую часть к упомянутым четырем позициям. Не считая, разумеется, десерта, который еще не подавали.

Оказавшийся здесь по воле случая Александр Духон решил изменить своим пристрастиям и охотно принял две порции водки. Икра тоже оказалась весьма недурна, так что, возможно, Духон выпил бы и съел больше, если бы этим же вечером не предстояло возвращаться в свой нормандский дом. Не бог весть как далеко, но тем не менее...

Уже через четверть часа он понял, что приглашение не обусловлено никакими делами, кроме как хорошими светскими манерами хозяев.

Прогуливаясь по паркету и стараясь хоть чем-то себя развлечь, Александр вглядывался в лица, пытаясь угадать, кто есть кто. Правда, большинство из них были ему незнакомы, тем самым лишний раз подтверждая, что пришло новое поколение. Но и эта затея ему скоро наскучила, и он уже подумывал, как бы незаметно исчезнуть с приема.

– Простите, я случайно не ошибся? Господин Духон? Месье Александр?

– Вы не ошиблись! – резко повернулся он и поначалу не узнал, кто перед ним. Явно кто-то знакомый, но кто?

Уловив смущение в лице Духона, уже немолодой сухопарый мужчина с приветливым, но в то же время жестким взглядом решил прийти ему на помощь.

– Неужели забыли прошлогодние «гонки» по Нормандии? Только это был не Тур де Франс, – пошутил он. – Я тогда еще руководил операцией по прикрытию вашего саммита у господина Люка Мартена.